В долготерпенье твоем и печали — великая сила.Подвиг любви соверши, чтобы сердце божественным стало, Сильным, возвышенным, чистым и неба святого достойным».С этой поддержкой благою Эванджелина трудилась,Верила и ждала; и в грохоте волн похоронных,Не умолкавших в душе, ей слышался голос: «Надейся!»Так она путь свой вершила по свету средь бед и лишений,Ноги босые до крови изранив о тернии жизни.Муза! позволь мне за нею пуститься дорогой скитаний —Не повторяя точь-в-точь изгибы ее, год за годом,Но как держится путник теченья реки на равнине:То удаляясь от берега и лишь порой замечаяЯркий блеск ее струй за редеющими тростниками,То напролом продираясь сквозь темные дебри густые,Слыша все время вблизи журчанье невидимой влаги,Чтобы, как счастье, внезапно увидеть поток пред собою.
II
В месяце мае, вниз по Красивой реке, по Огайо,Мимо устья Уобаша, мимо лесов ирокезскихИ, наконец, по раздолью струй золотых МиссисипиРуки акадских гребцов направляли громоздкую лодку.Это изгнанники плыли, один из обломков народа,Бурей рассеянного, который опять собирался,Связанный узами общей веры и общих несчастий;Люди, которых молва и надежда толкнули на поиск Родственников и друзей среди поселенцев, осевшихНа берегах Миссисипи и в прериях Луизианы.С ними отправились Эванджелина и старый священник.День за днем мимо темных костров, мимо отмелей желтыхВниз по быстрой реке скользили они; ночь за ночьюВозле мерцавших костров на берегу ночевали.То их потоком несло по шумной и бурной стремнинеМеж островками зелеными с плещущими тополями,То выносило в широкие заводи, где серебрились Длинные косы песчаные и посреди мелководьяВ белом, как снег, оперенье прогуливались пеликаны. Сделался плоским ландшафт, и вдоль берегов потянулись Хижины негров, поля и под сенью китайских деревьев,В гуще роскошных садов плантаторские усадьбы.Здесь начинались края, где царствует вечное лето,То Золотое Прибрежье, где, сделав изгиб величавый,Катит река к востоку сквозь апельсинные рощи.Вскоре свернули они с плеса речного в протокуИ очутились, немного проплыв, посреди лабиринта Стариц и речек извилистых, сетью покрывших равнину.Над головами их высились сумрачные кипарисы,Арками кроны смыкая, и длинные мхи над водоюСвешивались, как хоругви со стен полутемных соборов.Мертвым казалось безмолвье; лишь цапли порой пролетали.В гнезда свои средь кедровых ветвей торопясь на закате.Или филин приветствовал ночь демоническим смехом.Всюду сиял и блестел лунный свет: на воде, на колоннах Кедров густых и прямых кипарисов, смыкающих своды, Через которые луч проникал, как сквозь щели в руинах.Все вокруг представлялось призрачным, зыбким и странным,И отовсюду печалью веяло — словно предвестьемНеуловимого зла или неотвратимого горя.Как от далекого стука конских копыт среди прерий Разом сжимаются тонкие листья пугливой мимозы,Так, заслыша Судьбы тяжелую, мерную поступь,Сердце невольно сжимается в предощущенье удара.Но у сердца Эванджелины был верный защитник,Призрак, который блуждал перед нею в сиянии лунном.Это была мечта, воплощенная в образе зримом.В сумраке ночи витал Габриэль у нее пред глазами,С каждым ударом весла становился он ближе и ближе.Вскоре один из гребцов, привстав со скамьи возле носа. Громко в рожок протрубил, чтоб услышали те, кто, возможно,Плыл, как они, в эту ночь по протокам угрюмым и темным. Гулкий пронесся сигнал в галереях дремучего лесаИ, разорвав тишину, отозвался средь лиственной чащи.Мхов серебристые бороды заколыхались над лодкой; Многоголосое эхо проснулось над сонной водою,Ветви качнуло и вновь унеслось, замерев на мгновенье.Но ни единый звук в ответ не донесся из мрака;И тишина показалась для слуха мучительной болью. Эванджелина уснула; гребцы налегали на весла,По временам запевая протяжно канадские песни,Те, что певали когда-то на реках Акадии милой.Где-то во тьме раздавались тревожные звуки ночные: Крик журавля вдалеке, аллигатора рев кровожадный —Слитые с плеском воды и таинственным шорохом леса.
