'неопровержимых' улик. Представьте себе, нас ещё допро-сить не успели, пожарники касками только- только дым разогнали, а какой-то прокурорский чин среди ночи шустренько уже поручил ментам произвести обыск по месту моего прожи-вания. И что вы думаете? Нашли-таки! На полке в шифоньере под разными там полотенцами лежала стопочка дензнаков в заклейке с росписью главного бухгалтера фирмы. Купюры в таких заклейках иначе как из сейфа попасть в мою комнату не могли. Там же обнаружили самопальные ключи от бронированной двери в кабинет. По всему выходило: это я, дурак, сейф подломил, а денюжки заховал до того 'надёжно', что даже упаковку содрать поленился. Ума не приложу, в кого я такой умный? Денег нашли всего-ничего — десять тысяч, сотенными, хозяин же талдычил о десяти миллионах. Где остальные? Ответ на этот смешной вопрос дала моя квартирная хозяйка баба Натаха, кстати, фронтовичка, и честность её не оспаривается, а то, что она совсем старенькая, немощная, плохо видит и ещё хуже слышит, так это никого не насторожило. Короче, по её словам, где-то после полуночи хлопнула входная дверь. Она спросонья окликнула, типа: 'Коля, ты?' А вошедший, якобы, ответил: 'Я, баба Натаха, спи. Мы с приятелем не надолго'. И вправду, минут десять пошебуршали и ушли. Чувствуете интригу? Прямо на блюдце меня — преступника такого малохольного поднесли. Что интересно: у моих напарников по дежурству обыски не проводили — сразу ко мне. Ну, скажите, товарищ капитан, вы меня знаете, я, конечно олух, но не до такой же степени?

— Подтверждаю, — хмыкнул Павел, — олух, это точно, но, действительно, не до такой степени. А если серьёзно, то вывод плавает на поверхности, как это самое, и душок от него соответствующий. Подставили тебя, Коля, и даже не очень напрягались для правдоподобия. Полагаю, лично Николай Иваньков им был не нужен, а подыскали они э-э…для отпущения. Угу, угу, за козла отвечу. Ты чего рот до ушей растянул? Я сказал что-то смешное?

Николай с трудом стёр с лица улыбку.

— Да вот, вспомнилось к месту. Через пару часов после ареста меня допрашивал лейте-нантик один, усатенький такой, молодой, немногим меня постарше. В свою речь он всё вре-мя для связки вставлял 'это самое'. Вот мне и подумалось: под 'этим самым' он подразу-мевал то же, что и вы, товарищ капитан? У того лейтенанта с подбором слов вообще были проблемы, будто в язык гантеля завёрнута. А выражался он примерно так: 'Значит, вы, это самое, назовите своё имя, фамилиё, отчество, год, когда, значит, это самое, родился'. Было бы смешно, только перед допросом в камере мои руки завели за спинку стула и сковали на- ручниками, как какому-то буйному и особо опасному. Ладно, думаю, потешатся да отвянут, поймут, что я здесь не при делах. Вообще, допрос вёлся как-то вяло. Лейтенант всё требовал назвать имя сообщника, присвоившего деньги, но было видно, что пропавшие деньги его не сильно колышут, словно бы весь разговор затеян ради бумажки. Вот, думаю, работничек. А потом он на меня попёр. В Чечне, мол, воевал? Героем себя, мол, мнишь? Вы, мол, там, не-бось, только с женщинами да детишками геройствовали, а от мужчин дристали. Прошу прощения. Вспомнил я погибших товарищей и говорю: 'Лейтенант, у тебя ус отклеился'. Он аж заверещал. 'Ах, ещё на месте? — спрашиваю. — Ну, так щас отклеится'. И закатал я ему пяточкой в челюсть, не сходя со стула — руки-то за спиной. Вполсилы, чтоб не зашибить. Он кувыркнулся и притих. Сержанты, видимо, за дверью торчали, заскочили и ну меня прессовать, но тоже вяло. Ей богу, сонное царство. Больше я этого летёху не встречал. И, что интересно, на суде этот факт не всплыл, вроде как и не было никакого случая нанесения тяжких телесных сотруднику при исполнении. А ведь челюсть я ему непременно сломал. Да и сам суд был каким-то странным, скоропалительным, что ли. Я ведь так и не сознался — не в чем, и денег не нашли, а впаяли по минимуму. А на зоне… Мазу не держал, но… Блатные прознали по своим каналам, как я вмазал лейтенанту и зауважали. Срок тянулся без особенных проблем. Работал, дисциплину соблюдал, всему начальству машины до ума доводил, в театральной труппе подвизался в эпизодах. Начальство хлопотало о досрочном, но бумаги почему-то ходили долго. Освободился всего на пару месяцев раньше срока, в первых числах августа — и то хлеб. Ну, что ещё? Всё, пожалуй.

Шершнев согласно кивнул, пальцами выбил дробь на крышке стола.

— С этим ясно, — веско подытожил он, — но ты мне ещё рассказывал, как тебя после ос-вобождения некие личности взяли в оборот.

— А, ну да, было дело. Собственно, я за тем в Москву и приехал.

— Ну, ну, — подбодрил комбат.

Николай почувствовал, что именно с этого момента начинается главный разговор. От него ожидают какого-то важного сообщения. Но какого? Он постарался сосредоточиться на недавних событиях.

Он сидел на лавке в зале ожидания небольшого железнодорожного вокзала, придержи-вая вещмешок на коленях. В кармане немного заработанных кровных, справка об освобож-дении и билет в общий вагон на проходящий до Москвы. Вот она, долгожданная воля, оформленная в виде заплёванного перрона, зачуханного станционного зала с грязными де-ревянными скамьями, с вездесущими цыганами, расположившимися на ночлег в грудах пё-строго тряпья, со снующим и лязгающим на дальних путях тепловозом. Пик первородного возбуждения уже миновал, сохранилось ощущение удовольствия и лёгкости, от простейшей на первый взгляд мысли: отныне он сам себе хозяин!

До пассажирского поезда ещё восемь часов, потом двое суток до столицы в перепол-ненном вагоне, скорее всего без лежачего места. Наплевать, пять лет отсидел, ещё пару су-ток выдержит. Зато насмотрится на осенний лес от Урала до центральной полосы, полюбу-ется сквозь мелькание косых ферм на большие и малые реки с головокружительно растяну-тых над водой железнодорожных мостов, на всероссийское раздолье, по которому отчаянно тосковал. Стоянки, вокзалы, станции, перроны, посадки-высадки. Он наконец-то увидит красивых женщин, фланирующих вдоль поезда. Ведь пользуются же они услугами железной дороги? Это была прямо-таки необоримая потребность: для начала хотя бы насмотреться на красивых женщин, впитать в себя предвкушение секса, которого был лишён на долгие пять лет. Он осмотрелся. Жаль, что в этом обшарпанном зальчике нет женщин, и вообще людей всего-ничего: кроме цыган ещё парочка молодых офицеров, старик с большущей корзиной, да в углу шепчутся какие-то потёртые личности.

Ладно, подождём, прокатимся. Ну, а потом по трассе Москва — Тверь автобусом до родного посёлка, приросшего к берегу Иваньковского водохранилища — это всего сто кило-метров, и дома. А что он будет делать дома? Да, блин! Мысль о доме не радовала, скрадывая чувство всеохватного умиления, как пресловутая ложка дёгтя, а скорее, как какашка, при-сохшая под хвостом симпатичной лохматой дворняги. Причина понятна, как счёт на паль-цах: перспективный парень уехал в Тверь за высшим образованием, а вернулся через много лет с судимостью. Позорно. Выбора, однако, нет, надо вставать на учёт в райотделе по месту постоянной прописки, получать паспорт, ибо без удостоверения личности ты не человек. А дальше? А что — специальность в руках. Слесарь по ремонту автомобилей Николай Иваньков! Звучит. Постоянные автолюбители-просители, левый приработок, жена, дети, быт, пол-литра за ужином, потом две. И так пожизненно. О том мечтал? Вот тебе и воля — грёбанная доля. Эйфория откатила, настроение подпортилось. Он опустил голову на вещмешок и, наверное, задремал. Очнулся оттого, что кто-то лапнул за плечо.

— Далеко подался, земеля?

Он вскинулся, насторожённый и немного злой.

Перед ним стоял один из тех, потёртых. Рослый жлоб, пожалуй, на голову выше Нико-лая. Только какой-то скользкий, будто зоной опущенный. И глаза бегают.

'Этому-то, что надо?'

— А тебя, — процедил он сквозь зубы, — здороваться не учили?

— Да ладно, — 'скользкий' зачем-то посмотрел поверх его головы в угол, — все свои. Может, в картишки?

— Не на что, — буркнул Николай, — руку убери.

Жлоб руку не убрал, наоборот, скрючил клешню, комкая ватник.

— Ну, тогда так пойдём. Хозяин побазарить хочет.

'Хозяин? Кому хозяин?'