сказал Владимир Михайлович, разливая по походным кружкам. Они сидели на палубе, кричали чайки, восторгался Федор Михайлович, поймавший отменного морского окуня. А Владимир Михайлович нес полную дичь, в это невозможно было поверить! Максим хороший парень, ничего личного, но тут такое дело… В общем, Алене подыскали другую партию. Молодой человек, из приличной семьи, с его отцом у Владимира Михайловича прочные деловые связи. И чего греха таить, он намерен эти связи укрепить еще больше. Он понимает, что любовь, все такое, но тем не менее. Он должен понять и отступиться от Алены, прекратить с ней всякие отношения. Тут завязан большой бизнес, с этим лучше не спорить. Он просто хочет, чтобы все было мирно, без скандалов…

Разум помутился от такой несправедливости. Да еще бодяжное пойло, от которого он превратился в дерганого дурака! Он что-то доказывал Владимиру Михайловичу, напоминал, что крепостное право отменили, девушки сами решают, с кем им жить. Разве он не видит, как счастлива с Максимом его дочь? Потом он горячился, кричал. Владимир Михайлович смущенно усмехался, предлагал еще выпить, приглушить накал страстей. Но, как ни грустно, вопрос решен. Алена пока не знает, но через неделю за ней приедут из Туапсе… Максим должен понять, в какой безвыходной ситуации оказался Владимир Михайлович… Дурь ударила кувалдой! Он носился по палубе, что-то орал. В ответ на едкое замечание бросился на собеседника с кулаками! Возмутился Федор Михайлович, кинулся их разнимать. Вадим смутно помнил, как в руке оказался нож, которым он резал леску…

Дальше память отказывалась сотрудничать. Он просто отключился. Очнулся через несколько часов, голова трещала, под носом собственная рвота. Шхуна находилась всё там же. «Все могло быть гораздо хуже», — с надеждой подумал Максим. «Еще будет», — подсказал внутренний голос. Он повернулся и обнаружил два окровавленных, изувеченных тела! Их убили с нечеловеческой жестокостью, буквально искромсали ножом! А в ключице Федора Михайловича, которого он, видимо, прикончил последним, все еще торчал всаженный по рукоятку нож…

Он метался по палубе, не мог поверить, что сделал это. Но все воспоминания свидетельствовали против него. Он выл, не знал, за что хвататься. Мелькнула подлая мысль избавиться от тел — выбросить в море, вымыть палубу. Но что бы это изменило? Люди видели, как трое мужчин ушли на шхуне. Прикинуться таким же пострадавшим? Свалить на неведомых пиратов, атаковавших шхуну? Но это глупо, все понятно невооруженным глазом… Его тошнило, паника накатывалась волнами. А потом он внезапно успокоился, извлек из сумки Владимира Михайловича телефон, позвонил в милицию — благо сотовая связь в прибрежных водах уже была… А когда примчались люди на катерах, он ни на что не реагировал. Сидел на борту, свесив ножки, что-то мурлыкал…

Экспертиза признала его вменяемым. Повеситься не удалось — прибежали надзиратели и хорошо поколотили. В одиночную камеру, где его держали до суда, явилась бледная, как моль, Алена, плюнула в лицо и сказала, что проклинает его. Город возмущенно гудел — а ведь этот парень представлялся таким порядочным! Друзья не оставили в беде — приходили в тюрьму, отчаянно смущались, не могли понять, как такое произошло! «Мы наймем тебе хорошего адвоката», — уверял Макар Глуховец. Толку от этого адвоката? Все улики, все обстоятельства указывали на то, что злодеяние совершил Максим. Кто еще? Он сам не возражал, не запирался, не пытался выдумать себе оправдание. Валить на паленый ром и расстроенные чувства? За это и недели не скостят. Да и не требовал он к себе снисхождения. Равнодушным стал, в кокон забрался…

Четырнадцать лет за двойное убийство оказались, впрочем, щадящим вариантом. На зоне в глубине якутских руд правили бал блатные. «Мужичья» секция была немногочисленной, но и в ней он не прижился. «Один на льдине», — говорили про таких на зоне. Сам на сам. Независимый, не примыкающий ни к каким группировкам, презрительно относящийся к блатным, не выносящий активистов. Он кулаками и сломанными ребрами отстаивал свое право на существование. Несколько раз висел на волоске, но выбирался, лечился в лазарете, неделями сидел в карцере. Пересылка на другую зону, смягчение режима до «общего», и появилась химерическая надежда на УДО по отбытии двух третей срока. Про него уже ходила молва по зонам, что этого парня лучше не трогать: он вроде тихий, но если наступишь ему на мозоль, то лучше сразу молись…

Он не мог уже об этом думать. Годы наслаивались, превращались в муторную волокушу. Он смотрел на море и не замечал, что кофе давно остыл.

— И чего ты скис? — пробормотал Максим, выбираясь из оцепенения. — Встряхнись, из тебя уже гвозди можно делать — жидкие…

Он снова ходил по заколдованному кругу. Этот город засасывал, ноги вели туда, где его не ждали и не любили!

— Это ты? — потрясенно прошептала женщина, отворяя дверь кирпичного домика, окруженного сливами. Она вцепилась в косяк, смотрела как на демона. Алена сильно изменилась — растворился образ, хранимый в памяти одиннадцать лет. Волосы заметно поредели, она стянула их в пучок на затылке. Худая, осунувшаяся, в уголках глаз залегли морщинки. Обвисла грудь — она и не пыталась это скрыть.

— Здравствуй, — пробормотал Максим. — Прости, что вот так, без предупреждения… Просто не мог не зайти…

— Не вовремя ты зашел за счастьем, Максим… — прошептала Алена. — Ну скажи, какого черта ты сюда приперся — еще раз услышать, как я тебя ненавижу? Я даже знать не хочу, почему ты здесь, а не на зоне, мне это безразлично. Ты же не собираешься войти в этот дом? — Она смерила его презрительным взглядом. — Ты убил моего отца и моего дядю. Ты загубил мою жизнь. Из-за тебя я полгода лежала по больницам. Из-за тебя моя мама попала в психушку и до сих пор не понимает, в каком мире живет и почему отец так долго не приходит с работы… И вот ты снова здесь, как это мило, я вся трепещу… В тебе сохранились хоть какие-то остатки совести?

— Мама, кто там? — прозвенело колокольчиком, из дома выскочила обаятельная куколка, уставилась на Максима огромными глазами. Алена испуганно прижала ее к себе — как будто в гости заглянул маститый педофил.

— А кто это, мама? — спросила девочка, хлопая глазками.

— Никто, милая, — выдавила Алена. — Теперь уже точно никто… Ну, если хочешь, давай считать его почтальоном.

— Правда? — изумилась крошка.

— Алена, кто там пришел? — прозвучал мужской голос, и застучали шлепки по паркетному полу.

— Почтальон уже уходит, — обреченно сказал Максим и, ссутулившись, побрел к калитке.

— И сделай так, чтобы почтальон никогда не приходил дважды, я очень тебя прошу… — прозвучало в спину, словно выстрел…

Он смутно помнил, как свернул за мусорные баки и едва не столкнулся с полицейским патрулем. Младший сержант и старший сержант озадаченно посторонились, уставились вслед. Странный тип, явно не в себе — глаза пустые, походка неуверенная.

— Эй, стоять! — крикнул младший сержант патрульно-постовой службы. Мужчина вздрогнул, притормозил, исподлобья уставился на представителей закона.

— Умница, — усмехнулся старший по званию и возрасту. — Теперь иди сюда. Не нам же к тебе идти.

Максим вздохнул и неохотно вернулся, стараясь держаться подальше от мусорного бака. Символично как-то — мусор, мусора…

— Ухмыляется он чего-то, — подметил младший сержант. — Вроде не давали повода, а?

— Нет, он хмур и раздражен, — возразил старший. — Раздосадовали мы его.

Полицейские принюхались. Алкоголем от прохожего не пахло.

— Может, укуренный? — выразил надежду младший.

— Не курю, — вздохнул Максим. — Задумался, господа полицейские. Жизнь тяжелая. У вас вопросы?

— Конечно, дорогой, — заулыбался старший сержант. По счастливому стечению обстоятельств настроение у копов было приподнятое. — Документы предъяви, а потом определимся с вопросами.

Максим представил справку об освобождении. Полицейские присвистнули и стали изучать ее с таким любопытством, словно это был чек на миллион филиппинских песо.

— Впечатляет, мил человек… — протянул старший сержант и всмотрелся в «задержанного». При этом