судимость. Две первые «ходки» были также за брачные аферы.
Схема его преступлений была элементарна. Разъезжая по городам и весям России, он находил перезревшую девицу, разведенную или вдову, и всеми силами выказывал желание соединиться с ней брачными узами. Чаще всего он выдавал себя за старшего научного сотрудника или капитана дальнего плавания.
Войдя в доверие к невесте и ее родственникам, Кречинский согласовывал с ними день свадьбы. Когда все было готово, он объявлял, что едет на неделю в командировку в Прибалтику. Провожали его всей семьей. На дорогу он брал деньги у будущих родственников, обещая закупить все необходимое для свадьбы и дальнейшей совместной жизни. И был таков...
Сумма колебалась от пятисот рублей до нескольких тысяч. Большинство потерпевших, боясь огласки, в милицию не заявляли.
С годами он заматерел, набрался опыта и обрел шарм, и из российской глубинки перебрался в столицу. Кречинский стал почитателем российских эстрадных певиц первой величины и не пропускал ни одного концерта. Одевался дорого, но неброско, умел вовремя заговорить и вовремя промолчать.
Познакомившись в Центральном Доме кино с Аллой Пугачевой, которая приехала туда после концерта, он сумел произвести на нее неизгладимое впечатление. Вскоре был назначен день свадьбы, и Кречинский уехал в командировку. Теперь он выдавал себя за полковника медицинской службы. У Аллы Борисовны он прихватил одиннадцать тысяч рублей.
«Спалился» он на начинающей певичке, у которой мама имела медицинское образование. Когда они пили чай, будущая теща спросила:
— Как будет по-латыни вода?
— Водеус,— ответил полковник медицинской службы. У тещи закралось подозрение, и она сдала Кречинского ментам.
Пугачева, не желая огласки, от иска отказалась и передала Кречинскому передачу.
Шлихт сначала не верил Кречинскому, но когда тот получил обвинительное заключение, то убедился, что все рассказанное Кречинским — правда.
В обвинительном заключении фигурировала и Алла Борисовна Пугачева.
Несколько лет спустя, выйдя на свободу, Шлихт узнал, что Примадонна не забыла Кречинского и заказала поэту и композитору песню на эту тему. В ней есть слова: «Настоящий полковник...»
Шлихт считал, что ее можно было понять. Рядом с Кречинским Филипп Киркоров выглядел бы пародией на мужчину.
Это был настоящий «бриллиант» из подворотни.
Институт Сербского
После Бутырской тюрьмы институт Сербского показался Шлихту курортом. Чистое постельное белье, отличное трехразовое питание и свежий воздух — все это приятно контрастировало с тюремной баландой и вонью параши. В палате курить не разрешалось. Каждый час коридорный-прапорщик включал вентилятор в туалете, и все желающие шли на перекур.
Отделение состояло из четырех палат. В каждой было десять коек. Кроме зеков, в палате круглосуточно находилась сестра наблюдения, которая фиксировала каждый их шаг. Кроме нее, была манипуляционная сестра, в обязанности которой входило делать инъекции и раздавать успокаивающие препараты. А успокаиваться пациентам было от чего. На большинстве из них висели расстрельные статьи, и в перспективе им должны были «намазать лоб зеленкой». Здесь были маньяки, пироманы, садисты и просто мокрушники с двумя, тремя трупами на счету. Сюда на судебно-медицинскую экспертизу свозили со всей страны подследственных, в чьей вменяемости усомнился следователь или судья.
Здесь находился солдатик из Камчатки, который, стоя на посту, расстрелял в упор начальника караула и двух своих сослуживцев. Обследовался и горилоподобный рыжий сексуальный маньяк, который в лифтах душил и насиловал свои жертвы. Всего у него было раскрыто одиннадцать эпизодов, пять из них — со смертельным исходом. Украшением палаты был легендарный «Мосгаз»-Оганесян, наводивший в свое время ужас на москвичей. Он грабил квартиры, представляясь работником Мосгаза. На нем тоже висело несколько трупов. В общем, компания была «веселая». Каждое утро после завтрака был врачебный обход во главе с заведующей отделением — женщиной лет сорока с лишним, узбечкой. Звали ее Раиса Фазиловна. Она была доктором медицинских наук. Вокруг нее суетились с десяток доцентов и кандидатов наук. Каждый врач вел одного больного в палате. Как Шлихт понял, основными методами обследования были наблюдение и собеседование. Экспертиза длилась тридцать дней, после чего комиссия должна была установить, был ли подследственный невменяем во время совершения преступления или нет. Если он был вменяем, то его ждал суд, зона или вышка. А если подследственного признавали невменяемым, то он направлялся на специальное принудительное лечение в больницу тюремного типа. С тяжелыми статьями это была «вечная койка». Что лучше, сказать трудно. Невменяемыми часто признавали диссидентов. В отделении их было всего двое. Какой-то правдоискатель — директор шахты с Донбасса — и очкарик, якобы готовивший покушение на членов Политбюро.
На обходе к Шлихту подошла женщина лет тридцати и представилась:
— Я ваш лечащий врач. Меня зовут Ольга Святославовна.
Как позже он узнал, она была киевлянка, к тому же и украинка. Внимательно осмотрев ее, Шлихт остался доволен. Ладная фигура, вьющиеся волосы, выбивающиеся из-под шапочки, миловидное лицо — все радовало глаз. В этот день она вызвала Шлихта к себе в кабинет, и они долго разговаривали о самых разных вещах. В конце беседы она спросила, не назначить ли ему успокоительное. Шлихт отказался. Он был совершенно спокоен.
Вернувшись в палату, Шлихт увидел, что соседняя койка, ранее пустовавшая, занята. На ней поверх одеяла в позе лотоса сидел мужчина лет тридцати пяти, высокого роста, худощавый, жилистый и, как показалось, очень сильный. Лицо у него было продолговато-худощавое, очень выразительное. Шлихт бы даже сказал — иконописное. Такие лица встречаются не часто и надолго запоминаются.
Подошло время обеда. Все маньяки, убийцы, диссиденты и прочие преступники, не смотря на не совсем чистые руки и совесть, дружно уселись за стол.
Угрюмый парень, в перестрелке убивший мента, пробасил:
— Желаю всем волчьего аппетита и арестантской ненависти к работе.
Все одобрительно заулыбались.
Только одно место за столом оставалось свободным. Новичок, сидевший в позе лотоса, никак не отреагировал на стук тарелок и ложек. К нему подошла медсестра наблюдения и спросила:
— Храпов, вы почему не на обеде?
— Сегодня пятница. До воскресенья я голодаю. Так советует Порфирий,— ответил он.
Никто Порфирия не знал, и это всех очень удивило. Сестра пошла к себе и сделала отметку в журнале наблюдения.
На следующий день Шлихт познакомился с Геннадием Храповым. Так его звали в миру. Но было у него и другое имя. Оно звучало не совсем обычно. Его звали Гуру Вара Вера. Он был йог. И вдобавок Гуру, что значит учитель, наставник.
Из его рассказа Шлихт узнал, что он привлекался за хищения государственного имущества в особо крупных размерах. Будучи директором пушной фактории за Полярным кругом, Геннадий еще был и завмагом, и начальником почты и сберкассы в одном лице. Храпов скупал у местных охотников пушнину, затем вел их в магазин и продавал соль, патроны, спички, сахар и все необходимое, а остаток клал в сберкассу на книжку. Расценки на пушнину и товар устанавливал сам. В результате у него собралось около полумиллиона рублей.
Но однажды его деятельностью заинтересовались органы, и ему пришлось стать на лыжи. В прямом и переносном смысле. По дороге на Большую землю его задержали и закрыли в СИЗО. Следователь усмотрел в его поведении что-то необычное и направил на судебно-медицинскую экспертизу. Местные эксперты не смогли установить диагноз, и Храпова направили в Москву в Институт общей и судебной психиатрии имени Сербского, который зеки называли сокращенно «серпы».
Шлихт часто беседовал с Гуру Вара Верой. Тот приоткрыл ему дверь в страну под названием Йога. Гуру культивировал ее новый вид, который назывался Ханса-йога. Себя он считал Ханса-воином. В его
