не могу.
Когда портрет близился к завершению, Дау мне сказал: — Коруша, ты знаешь, в живописи я разбираюсь, мой портрет удался, хочешь посмотреть?
— Ещё бы, очень хочу, когда поедешь на очередной сеанс, возьми меня с собой.
— Нет, ты поезжай, посмотри сама, художник будет тебя завтра ждать в 5-6 часов вечера. Поезжай, посмотри, портрет очень хорош. А сам художник очень талантлив.
На следующий день в 5 часов я стояла у портрета. Портрет был воистину удачен, но нестерпимый блеск глаз натуры отсутствовал. Я очень хвалила портрет. «Дау считает вас очень талантливым, ему очень нравится портрет», — говорила я, натягивая перчатки.
— Как, вы уходите?
— Да, конечно, а что?
— Останьтесь, посидите со мной, — он засуетился, ринулся в противоположный угол, включил свет торшера, свет позолотил вино, фрукты, розы и два прибора для лёгкого ужина на двоих. Вначале я окаменела, потом подошла к сервированному на двоих столику. Рассмотрела вино, фрукты, шоколад — все было почти так, как я сервировала стол, когда Дау посещали его девушки. Я рассмеялась. Мой милый Зайка пытается научить ярко жить таких скромных работяг, как этот художник. Окинула его впервые любопытным взглядом: бедный, как он был смущён, он покраснел, он готов был провалиться от стыда, он беспомощно засуетился, как будто готовился совершить что-то постыдное, а разве можно стать соучастницей постыдного, нет стыд лучше пережить в одиночку.
Когда впервые в 1935 году я пришла в квартиру Дау в Юмовском тупике Харькова, почти так же был сервирован стол, и всегда розы. Но глаза Дау сверкали, ослепляли меня, луч сияния его глаз магически меня сковывал, а сам Дау был воплощением восторженного порыва. Он моментально сорвал с себя одежду, было что-то священное в его неудержимом стремлении, нагота его была прекрасна, ни тени смущения, как все безыскусственно чистое, созданное самой природой! Обнажался он перед женщиной впервые, в своих помыслах он был чист, целомудрен и девствен. Грязные помыслы у Ландау отсутствовали всегда. А художник стыдился, чего?
— Я вижу, у вас Даунька здорово «почесал язык».
Не смущайтесь, это его выражение. Он во время сеансов, конечно, молчать не мог, о физике с вами не поговоришь, как педагог он решил вас научить, как правильно надо жить?
— Да, он меня познакомил с этой своей теоретической работой, он её очень высоко ценит. — Дау очень талантливый педагог, ему удалось воспитать вас. Ведь вы совсем не похожи на ловеласа, принимающего в своём художественном ателье девушек, где за натуру пишите их портреты.
Он с ужасом замахал руками, в изнеможении сел.
— Как можно, вы такое говорите! Скажу вам правду, я когда вас увидел, обомлел. Вы очень красивы, мне как художнику захотелось писать с вас портрет. Лев Давидович мне сразу начал излагать теорию, как надо правильно жить. Я с удивлением его спросил, неужели он изменяет своей жене. «Ещё как! Встречаясь с другими девушками, я только ярче воспринимаю её совершенство. Кора действительно очень красива». — «Лев Давидович, а вы не боитесь, что ваша жена может вам изменить?». — «Неужели я выгляжу таким пошляком, что могу придерживаться этой пошлой двойной морали, что можно мужчинам, того нельзя женщинам! Мужчины всегда забывают, что сами заводят романы с чужими жёнами, а их жены заводят романы с чужими мужьями. Я считаю, для человека может быть одна мораль: женщина равноправный член нашего общества и у нас одна мораль для женщин и мужчин. Если бы мне моя жена не изменяла, я бы считал, что я её угнетаю, пользуясь сам неограниченной свободой свободного человека, живущего в свободной стране. Я за символические „рога“ рогатых мужчин, не все рогатые мужчины умеют их носить с достоинством, рогам никогда не вырасти, если ваша жена не красавица, не очаровательна, не прелестна, не соблазнительна до чёртиков!» — «И вы не ревнуете свою жену?» — «В цивилизованном обществе ревности не должно быть, человеческая подлинная культура и ревность несовместимы. Я культурный человек!» — «Лев Давидович, а если я вам признаюсь, что влюбился в вашу жену с первого взгляда». — «Из симпатии к вам я вам помогу, я её завтра одну пришлю посмотреть портрет».
Я обо всем этом догадалась по сервировке стола. Согласитесь, флиртовать с мужчиной по рецепту мужа несоблазнительно.
— Пожалуйста, не думайте ничего плохого, я действительно хочу написать ваш портрет.
— Итак, вы хотите написать мой портрет, в одетом или в раздетом виде?
— Ну что вы, конечно, в одетом, и даже вот в этом вашем осеннем костюме, очень красиво сочетается серебристая каракульча с алым платком на голове. Вам поразительно к лицу этот платок.
— Нет, не выдержали вы испытания. Пусть Даунька займётся ещё вашим воспитанием.
Я поспешила уйти, было весело на душе, получить столько комплиментов! От самого художника. Домой вернулась радостная, весёлая. Дау, услышав, что я пришла, слетел со второго этажа в один миг мне навстречу.
— Коруша, я всегда тебе говорил, носи только красное, это самый прекрасный цвет в природе, не зря его революционеры сделали своим знаменем. Тебе очень идёт красное. Как тебе понравился художник?
— Твой портрет очень понравился, ну а художника ты ещё недовоспитал!
— Я вижу, он не в твоём вкусе, а жаль! Он в тебя влюблён, написал бы замечательный портрет! Коруша, все-таки тебя, наверное, мама в детстве уронила, ушибла голову. Ты не пользуешься своей красотой. Художник, влюблённый в натуру, создаёт шедевры! Такой талантливый художник, имела бы замечательный портрет. Дура и есть дура, от Никогосяна тоже отказалась. Никогосян — очень талантливый скульптор, как хотел в мраморе сделать твой скульптурный портрет, не всякой красивой женщине выпадает счастье иметь портреты настоящих, талантливых художников. Ну пусть художник оказался не в твоём вкусе, скажи, чем плох Никогосян? Он имеет очень большой успех у женщин.
— Бедный Зайка, я не оправдала твоих надежд. Куртизанка из меня не получилась, я мыслю и воспринимаю жизнь немного иначе, чем ты. Помнишь роман «Мужчины предпочитают блондинок, но женятся на брюнетках»? Героиня романа хорошо усвоила нравы буржуазного общества, её девиз жизни: «Любовь проходит, а бриллианты остаются». Я не могу сказать: красота и молодость пройдут, а портрет и скульптура останутся. Зачем они мне нужны, если как необходимую нагрузку я должна терпеть общество этого самого Никогосяна, хотя он очень смешной. Дау, когда последний раз на Николиной горе у Капицы за ужином он сидел рядом, очень уговаривал меня пойти с ним в театр. Со своим армянским выговором он так сказал: «Ты почему не хочешь пойти со мной в театр? Знаешь, какой я надену красивый костюм, у меня есть такая красивая рубашка с галстуком, мне очень идёт. Я как захочу, так красиво оденусь». Не могла же я сказать этому скульптору: меня пленил навек один мужчина. Разве после этого можно размениваться на мелкие чувства?
Глава 53
Прошли годы, Дау своими поступками, своей жизнью, своим трудом, своими идеями предстал мне, как нечто сверкающее своей незримой чистотой и яркостью. В часы нежности, наедине я сказала:
— Дау, а ведь ты есть бриллиант чистейшей воды.
— Ну что ты, Бриллиантова зовут Колей.
— Не по фамилии, по чистоте, по яркости, по своей человеческой сущности ты есть не просто кристальной чистоты, таких много. Дау ты есть кристалл сверкающий, чистый, яркий, многогранный. Ты есть настоящий бриллиант.
— Коруша, была ещё такая Дора Бриллиант.
— Дау, то была эссерка, а ты есть редкостная драгоценность. Даунька, вот сколько бы стоил бриллиант чистейшей воды, неповторимой яркости и имел бы твой вес в каратах?
— Коруша, такого в природе нет.
— Я знаю, ты один такой на всей нашей планете!
— Коруша, самое удивительное, мне эту чушь приятно слушать.
