— Дау, почему ты сказал, что пришла мошенница, которая хочет выдать себя за Кору? Ты разве помнишь, что я уже приходила?

— Конечно, помню.

— И ты помнишь, что я тебя уверяла, что я Кора?

— Да, все это я помню, но от этого ты, мошенница, не можешь стать Корой.

— Дау, а если я тебе скажу одну тайну, которую знаешь только ты и Кора. Ещё эту тайну знает один харьковский медик?

— Коруша, так это ты? Что же с тобой стало?

— Даунька, ты был очень долго безнадёжен. Вот результат: я подурнела, побледнела, похудела.

Его память возвращалась, опаздывая на много лет.

После моего выступления на консилиуме у Топчиева палату Дау переоборудовали, дерево за окном спилили, на окно повесили белую шёлковую штору. Стальную стол-постель вынесли, к стене поставили настоящую кровать. Но дыхательная машина все ещё стоит наготове с кислородными баллонами.

Дыра в горле у Дау зарастает. И болезнь Боткина уже позади. Все равно со страхом вхожу в палату Дау. И вдруг Даунька весь встрепенулся, протянул ко мне руки:

— Коруша, наконец-то ты пришла! Пожалуйста, все выйдите, я хочу поговорить с женой. Корочка, закрой плотно дверь. Только не верь, что я попал в какую-то автомобильную катастрофу. Это чушь. Это не больница, это сталинский застенок! Егоров и Корнянский — не врачи. Это палачи. Посмотри, я не могу ходить, у меня страшно болят ноги. После очередных ночных пыток. А посмотри на всех заключённых: они все изуродованы пытками.

— Даунька, милый, но ведь Фёдоров — хороший врач.

— Фёдоров — очень хороший и очень красивый.

— Можно, я позову Фёдорова? С ним посоветуемся, что делать?

— Фёдорова позови, я его не боюсь.

Вошёл Фёдоров.

— Сергей Николаевич, послушайте, что Дау говорит.

— А я знаю, что он вам наговорил. Он мне все время это твердит.

— Сергей Николаевич, а это не страшно, это пройдёт?

— Будем надеяться, время покажет.

— Даунька, а голова у тебя не болит?

— Нет, Коруша, ты хорошо знаешь, что голова у меня никогда не болит.

— И сейчас, после сотрясения мозга, голова не болит?

— Коруша, я не знаю, что такое головная боль. У меня в жизни никогда не болела голова. Только ты мне не говори глупостей, никакого сотрясения мозга у меня не было. У меня безумно болит нога в колене… Корочка, почему Сергей Николаевич очень добродушно смеётся, когда я Егорова и Корнянского называю палачами?

— Даунька, он смеётся потому, что Егоров и Корнянский — знаменитые профессора-медики. Ты находишься на излечении в Институте нейрохирургии. Постепенно ты все вспомнишь. А разбил тебя на машине Володя Судаков. Сам с Верочкой остался без царапины.

— Представляю, как перепугался бедный Судак. Вот выздоровлю, я его подразню.

В первые страшные дни после аварии, когда я неустанно ждала телефонного звонка из больницы, позвонили из народного суда. Меня официально приглашали в суд. Собирались судить Владимира Судакова за учинённую им аварию. Я категорически отказалась, сказав: «Суд не может состояться. Ни я, ни мой муж — академик Ландау, если он останется жив, никогда не предъявим никаких обвинений Владимиру Судакову. Произошёл несчастный случай». Мне ответили: «В таком случае изложите сказанное в письменной форме. Мы к вам домой пришлём жену Владимира Судакова. Вы ей вручите этот документ».

И Верочка пришла, впервые переступив порог квартиры Ландау в такой трагический момент. Никто из нас не мог предположить, что судьбе угодно нас столкнуть! Мы обе одинаково боялись взглянуть друг другу в глаза. Пригласив её сесть, я тихо попросила: «Пожалуйста, продиктуйте, куда адресовать это заявление». Когда я вручила ей нужный документ, она поблагодарила меня, встала и ушла.

Как-то в палату к Дау вошла Нина Сергеевна Коломиец — врач больницы Академии наук. Он обратилась к Дау на французском языке. Он бегло ответил ей по-французски, но сделал замечание по поводу неправильного произношения и какой-то грамматической ошибки. Он все тщательно ей объяснил. Замечание было справедливым, и Нина Сергеевна сказала: «Лев Давидович, я никогда больше не сделаю этой ошибки».

Дау заговорил сразу на всех языках, которыми владел до болезни. Он даже принял у кого-то экзамен по теорминимуму. Я лично заметила закономерность: как правило, он утром не заговаривался, с утра он почти всегда был в сознании. К вечеру начинался бред.

По мере возвращения сознания он все чаще жаловался на боль в области левого колена. Я уже упоминала, что в юности Дау сказал о себе: «У меня не телосложение, а теловычитание». Почти два месяца шокового состояния иссушили мышцы и кожу. Мышцы исчезли почти полностью, а кожа превратилась в сухой коричневый пергамент. Но даже в виде почти мумии он таил в себе какую-то притягательную силу (возможно, только для меня). Огромный выпуклый лоб, правильной формы череп, глубоко запавшие глазницы, строгость окаменелого лица, на котором лежала печать смерти! В этом было что-то неизъяснимо величественное. Все земное как бы стёрлось, ушло, трагедия только пощадила и резко подчеркнула гениальность личности!

К моменту возвращения сознания и речи мёртвой оставалась только левая нога от колена до кончиков пальцев. Резко обрисовывались кости ноги под коричневой сухой кожей. Там, где должны быть мускулы икры, висел сморщенный сухой мешочек коричневой кожи. Не верилось, что ещё совсем недавно он весь был такой, как сейчас его левая нога от колена до кончиков пальцев.

Все остальное тело расцвело, мышцы жадно возвращались к жизни, натянули помолодевшую бело- розовую кожу. Сейчас его руки от плеча до кости уже не назовёшь макаронами, как при теловычитании. Они стали круглыми, «теловычитание» исчезло, к жизни возвращалось «телосложение». А вес от 59 килограммов (при росте 182 см) дошёл до 70 килограммов. Я принесла в больницу его часы с длинной секундной стрелкой.

— Даунька, давай проверим частоту пульса.

72 удара в минуту. Что же произошло? До аварии пульс колебался от 90 до 140 ударов в минуту. У него была повышенная деятельность щитовидной железы: при 140 ударах в минуту он уже не мог работать. Усиленная деятельность щитовидки вызывала повышенное сгорание в организме, поэтому он не набирал вес. Много раз, много дней проверяю пульс: он устойчив — 72 удара в минуту. Щитовидная железа, вероятно, пробыв длительное время в параличе шокового состояния, вернулась к жизни здоровой. Да, это было так.

Конечно, это слишком сложный способ лечения щитовидки, но факт остаётся фактом. Щитовидная железа возродилась нормальной, здоровой! Омертвлённые нервные ткани при возрождении к жизни причиняли больному нестерпимую боль, которую медицина была бессильна снять. Врачи улыбались и искренне радовались этой боли, говоря: «Мёртвое не болит, живое болит. Следовательно, нога вернётся к жизни. Все придёт в своё время, и вылечит эту боль единственный и самый сильный врач — время и терпение».

Боль острая, невыносимо мучительная. Боли все возрастали по мере возвращения сознания и памяти. В этих болях потонула радость возвращения сознания. Спасение было в опаздывавшей памяти. Больной не чувствовал продолжительности боли. Ему казалось, что боль началась только сейчас, а мы все хором обещали ему, что она должна пройти в течение ближайших часов. Он нам верил.

Так продолжалось довольно долго. По мере возрождения нервных волокон боль перемещалась —