и представила меня Пенфильду.

Это было у изголовья Дау. Я сразу взяла в ладони голову Дауньки. Мой голос прозвучал удивительно громко. В многолюдной палате стояла мёртвая тишина.

— Даунька, милый, ты очень, очень болен, ты говорить не можешь, но ты меня узнал. Если ты меня узнал, если ты меня слышишь, пожалуйста, закрой глаза, кивни головой.

Я впилась в ясные вопрошающие глаза Дау. Он все повторил, как я просила. Пенфильд меня быстро оттолкнул, он сам схватил голову Дау в ладони и, заявив: «По-английски он лучше поймёт», заговорил с ним по-английски. Дау делал все, о чем просил Пенфильд.

Тот быстро вскинул руку вверх. Он восхищённо, даже торжественно, по-русски громко сказал:

— Внимание! Констатирую первые настоящие проблески сознания. Операция отменяется.

Потом повернулся ко мне, пожал руку. Но что это с ним стало? Передо мной стоял стройный юноша, глаза сияли синевой. «Синеву глаз он прихватил от океана, что ли, над которым пролетал?» — промелькнуло неожиданно в моей голове. А она кружилась.

Пенфильд мне сказал:

— Теперь все будет хорошо, но запомните — выздоровление будет идти очень медленно. Лечение одно: терпение, терпение и ещё много, много раз терпение. Что нужно больному? Воздух, питание и покой. Все придёт со временем само. Понимаете, мозжечок — часть мозга. Там сосредоточены жизненные центры, там у Ландау есть гематома, но она рассосётся. Рассасываться будет около трех-пяти лет. В мозжечке капиллярная кровеносная система так тонка, что кровяной шарик проходит в одиночку и медленно. Но все, все рассосётся само, без последствий. Надо только вооружиться терпением.

Выздоровление через три-пять лет! Это не завтра и не послезавтра, но, главное, операция мозга отменена! Пусть выздоровление идёт хоть десять лет. Это счастье! Но зачем тогда перевозить его в Институт Бурденко? В это страшное место, к этим безжалостным медикам, в тёмное, мрачное старинное здание, стоящее в центре Москвы? Там нет свежего воздуха, которого так много в больнице № 50. Я где-то здесь видела академика Кикоина. Вероятно, командует он! Я ринулась его разыскивать. А когда нашла, стала просить:

— Исаак Константинович, раз мозговая операция отменена, зачем же Дау перевозить в Институт нейрохирургии? Здесь так хорошо!

— Кора, машина запущена, остановить невозможно. Я не в силах приостановить то, что наметили к исполнению медики. Уже мотоциклисты и милиция прибыли. Они обеспечат зеленую улицу той машине, в которой будут везти Дау. Нет, нет, приостановить перевозку Дау в Институт имени Бурденко я не могу.

Академик Кикоин слишком послушный и бездушный исполнитель. Он не захотел мне помочь. Совершалась ошибка! Я это знала!

Институт нейрохирургии имени Бурденко — это медицинское учреждение, где лечат и наблюдают опухоли мозга. Реже доброкачественные, чаще злокачественные. В те годы это было единственное медицинское учреждение такого рода в нашей стране. Там знаменитые медики-нейрохирурги в своё время вынесли ошибочный приговор моему сыну. В судьбу сына я вмешаться смогла. Почему же я не могу лечить моего мужа там, где я считаю это необходимым?

Ведь в Институте нейрохирургии несчастные, обречённые больные выглядят ужасно. Опухоль в мозгу выдавливает глаза из орбит, а носовая грыжа увеличивает нос до фантастических размеров. И все это должен видеть выздоравливающий после травмы больной. Мне было это непонятно. Я была в отчаянии, когда поняла, что совершается ошибка, а я не в состоянии её предотвратить. У академика Кикоина жизнь сложилась благополучно. Он не видел больных Института нейрохирургии! А командовал после расширенного международного консилиума именно он. Правительство поручило ему нести ответственность за данное мероприятие.

Итак, март 1962 года застал Дауньку в Институте нейрохирургии имени Бурденко. Палата на первом этаже. Узкая, длинная, тёмная. Небольшое единственное окно чем-то затемнено со стороны двора. Свет попадает только на потолок. Стены окрашены в темно-бурый цвет. Входная дверь против окна.

Дау лежит лицом к двери. Окна он не видит. Ярко выступает кровать-стол из нержавеющей стали: её перевезли из больницы № 50. Это уникальное произведение физиков здесь выглядит как-то зловеще. Пока Дау скован параличом, он упасть не может. Но если вдруг его паралич отпустит ночью и никого поблизости не будет, он может упасть. А кости только что срослись.

Придя домой, я по телефону связалась с теми физиками, которые изобрели эту медицинскую «уникальность». Они сразу согласились пристроить для выздоравливающего Дау стальные сетки. Обещали срочно изготовить их и доставить в больницу. Пришлют также механиков, которые прикрепят рамы защитных сеток.

На следующее утро я помчалась в нейрохирургию. Надо договориться, чтобы в палату Дау пропустили механиков с защитными сетками. Вначале я решилась обратиться с этой просьбой к палатному врачу Фёдорову. Сергей Николаевич, окинув меня строгим взглядом, серьёзно сказал: «Предохранительные сетки больному не понадобятся. Я не разрешаю».

А сетки должны были привезти в тот же день. Пошла разыскивать заведующего этим отделением. Им оказался профессор Корнянский. Выслушав меня, он сразу согласился. При мне позвонил по телефону, дал распоряжение на проходную и палатному врачу Фёдорову принять сетки в палату.

— Вы у Фёдорова спрашивали разрешения насчёт сеток?

— Да, но он мне отказал.

— Он прав. Я тоже считаю, что Ландау сетки не нужны. Но раз уж вы их заказали, пусть привезут, послужат другим больным. Только в будущем все, что касается больного Ландау, согласовывайте с нами. Сейчас вам необходимо ежедневно привозить питание для мужа, пока оно идёт через носовой зонд. В нашем институте таких больных нет, и питание мы приготовить не в силах. И ещё. Необходимо пять или шесть пар нательного белья ежедневно. А грязное вам следует забирать. У нас механическая прачечная. Ваш муж не может пользоваться судном, его бельё в механическую прачечную отправлять нельзя.

— Хорошо, только, пожалуйста, выпишите мне постоянный пропуск.

Имея постоянный пропуск, я приезжала в институт по нескольку раз в день, благодаря чему имела возможность наблюдать состояние и лечение Дауньки.

Консилиум ещё не разъехался. Второе заседание этого расширенного международного консилиума состоялось уже в стенах Института нейрохирургии. Все медики пришли к единодушному мнению: правая сторона парализована навеки. Левая сторона постепенно, очень медленно, возможно, восстановится.

Узнав об этом, я почувствовала полную опустошённость. Тяжело опустилась на стул. Меня стал бить озноб. Так вот какие последствия могут дать травмы! Будет жить, скованный параличом. Нет, нет, этому нельзя поверить! Уже однажды в этих стенах, от этих нейрохирургов я слышала медицинский диагноз ещё пострашнее. В науке есть законы, а ещё есть гипотезы. Закон утверждает, а гипотеза только предполагает. Паралич Дау — это гипотеза!

Так вот почему Сергей Николаевич Фёдоров сказал, что Ландау защитные сетки не нужны. Следовательно, он ещё до консилиума сам пришёл к этой гипотезе.

Когда привезли защитные стальные сетки, их поставили к стене в палате Дау. У Фёдорова спрашивали, указывая на сетки:

— Это для него?

— Это по просьбе жены мы их здесь оставили. Больному они не понадобятся. Придётся под эти сетки поместить его жену.

А сетки простояли без дела только три дня! Рано утром, привезя бельё для мужа, я увидела натянутые защитные сетки у постели Дау. Я кинулась к медсестре. Она дежурила ночью, было рано, она ещё не сменилась.

— Раечка, почему вы надели сетки? Когда я накануне уезжала вечером, они были не нужны, — заикаясь, спросила я.

— Понимаете, ночью вдруг сразу ожила вся правая сторона, он чуть не упал. Если бы не эти сетки, я бы не смогла его уберечь. Сегодня ночью я была одна.

Консилиум ещё не разъехался. Все собрались в палате Ландау, все ликовали. Врачи искренне радовались своим очередным и единодушным ошибкам.

Врачи, отработав свои трудоёмкие часы, возвращаются к нормальной человеческой жизни. Им это