Они говорили: рассудок не помрачен. Нет, нет, взгляд, его ясность меня успокаивали. Это его взгляд: умный, он настигает, умоляет, просит, требует, приказывает. Это его упрямый, невыносящий никакого насилия взгляд!

А если посмотреть на окружающую обстановку его глазами? Он вынужденно, со своего довольно высокого ложа, с тощей больничной подушки смотрит в потолок. Потолок слабо освещён, узкое окно затемнено толстым стволом дерева, палата длинная, мрачно окрашена, солнце сюда не заглядывает. Потолок и дверь. Больше больной ничего не видит. Когда спокоен, смотрит в потолок, когда настораживается от шума, впивается взглядом в дверь.

Дверь его всегда беспокоит. Я начинала понимать: обстановка его пугала и настораживала. От малейшего шума он вздрагивал. А из других палат иногда доносился пронзительный, резкий крик, завывания тех несчастных больных, которые после глубоких мозговых операций переселялись в психиатрические лечебницы.

Нельзя допустить, чтобы дальнейшее выздоровление Дау проходило в этих условиях. Он так любил ярко жить, его искрящуюся многогранную натуру эта обстановка убьёт! Это не палата, это камера! Но пока надо терпеть — вспомнила советы Пенфильда: терпение, терпение…

Увидеть мир глазами другого человека. Говорят, это возможно только в искусстве, только на сцене. А если в жизни возникают ситуации острейшей сложности, когда терзающая боль за бесконечно дорогого тебе человека заставляет смотреть на мир его глазами, глазами больного?

Время отсчитывало часы, дни, недели. Промелькнул ещё месяц. Паралич отпустил полость рта. Рот стал открываться. Стали делать попытки давать по чайной ложке чистой воды. Питьё заставило работать глотательный рефлекс. Прошла неделя. Наконец, вынут носовой зонд. Пища пошла через рот. Ещё одно завоевание.

Теперь измельчённую до консистенции жидкой сметаны при помощи кухонного комбайна пищу — очень трудоёмкая работа — надо было заменить более полноценной едой для нормального питания через рот. Надо было готовить и возить питание в больницу три раза в день: завтрак, обед и ужин. Физически это было очень трудно. Я привезла в палату Дау свой холодильник, чтобы некоторые продукты держать в нем для медсестёр.

Однажды, приехав с обедом, возле палаты Дау в коридоре я увидела очень молоденькую девушку, рыдавшую, приговаривая: «Я не могу больше оставаться в 50-й больнице. Возьмите меня на работу сюда. Меня за прогулы уже там уволили».

Её очень участливо окружили физики и медики. Я прошла в палату Дау, в палате все тоже очень сочувственно высказывались об этой девушке. Все очень жалели эту Леночку.

— А что стряслось у этой девушки, почему она рыдает? — спросила я. Медсёстры мне объяснили:

— А вы разве её не знаете?

— Я вижу её впервые.

— Она работала секретарём у главврача 50-й больницы. Когда привезли туда разбитого Ландау, физикам она очень понравилась, они окружили её большим вниманием. Там консилиумы заседали по 3-4 раза в день. Елена Константиновна Березовская привозила все для банкетов. Леночка помогала угощать и медиков, и физиков, а так как физики дежурили там круглосуточно, то Леночка перестала вообще ходить домой, потеряв счёт времени. Как-то поздно вечером раздался тревожный звонок. По телефону сообщили, что у отца Леночки инфаркт. Внимательный физик срочно доставил Леночку домой и помог выйти из машины. Но дорогу преградил молодой взволнованный парень: «Леночка, это я звонил. Твой отец здоров. Я соврал. Леночка, я хотел тебя увидеть. Я не могу понять, что все это значит. Ты даже спишь теперь в больнице. Услышав мой голос в телефонной трубке, ты бросаешь её. Я хочу знать, что все это значит?». На все эти взволнованные вопросы Леночка, окинув презрительным взглядом своего жениха, влепила ему звонкую пощёчину. Физик усадил её в свою «Волгу» и опять привёз в больницу. После того как комитет физиков переехал в Институт нейрохирургии, она все время находится здесь. Сейчас за прогулы её уволили с работы. Она в прошлом году окончила школу, но на экзаменах в мединститут провалилась. Поступила работать и готовилась опять к экзаменам в медицинский институт. А ваши физики вскружили ей голову, она и думать забыла об учёбе. Жениха потеряла, а этот физик совсем не показывается: вот она и дежурит здесь день и ночь, все его поджидает.

Жизнь не остановишь, подумала я. Блестяще эрудированные, умные физики не растерялись. Идёт естественный процесс: весна — пора любви! Физики из одной хорошенькой девушки сделали женщину. Это не трагедия! Это жизнь!

Даже весь трясущийся Судак не сводит глаз с красивой практикантки-медички. Судак после аварии поражён мелкой нервной дрожью. Когда Дау доставили в больницу № 50, он много дней просидел на окне больницы в коридоре шестого этажа, приговаривая: «Если Дау умрёт, я выброшусь из окна». Сейчас его нервная дрожь уменьшилась, и он уже взыграл! Даже при Верочке он не может отвести глаз от юной медички. Возле Лифшица постоянно находится Зина Горобец. И только бедная Женькина жена Леля выбыла из этого странного клуба!

Если в первый месяц борьбы за жизнь Ландау комитет физиков, возникший стихийно, был настоящей боевой единицей, то сейчас он явно переродился в свою противоположность. Верховодит сейчас в комитете физиков Лифшиц. Он сейчас второе лицо после Егорова в Институте нейрохирургии по лечению Ландау. Тем более, Дау не дали Ленинской премии за его научную деятельность. Помню, он как-то сказал: «Коруша, только что закончил неплохую работу. Неужели и за неё мне не дадут Ленинскую премию?». Но эта его работа где-то застряла и не попала в зарубежные научные издания. А через год два американца повторили эту самую работу и получили за неё Нобелевскую премию.

После этого о Дау была очень хвалебная статья в «Правде», и наконец Ленинский комитет решил дать ему Ленинскую премию. Приходили к нам домой сценаристы, писали сценарий, готовились целый месяц перед ленинским днём. За три дня появились в нашей квартире киношники, вынесли мебель, внесли огромной силы и величины «юпитеры».

В день объявления имён тех, кому присуждалась Ленинская премия, кинохроника готовила телевизионную передачу из нашей квартиры. Однако накануне вечером приехали машины, забрали все оборудование киношников, сказав, что передача отменяется.

Даунька очень весело смеялся, утверждая: «Коруша, вот когда я помру, тогда мне Ленинский комитет обязательно присудит Ленинскую премию посмертно. В науке я кое-что сделал и эту почётную премию заработал. Тогда людская зависть смягчится».

Дау была присуждена Ленинская премия, когда он ещё не умер, но лежал при смерти. Но не за научные открытия. Ему дали в компаньоны Женьку и присудили Ленинскую премию за курс книг по теоретической физике, хотя эта работа тогда не была завершена, не хватало двух томов. Радости получения Ленинской премии Дау был лишён. Он был без сознания. Вся радость, весь почёт навалились на Женьку. Он сиял, метался, принимал поздравления, возглавлял комитет физиков, а на расходы этого уже ненужного комитета одалживал у физиков деньги под болезнь Дау.

Необходимые расходы по больнице несла я. Стоимость содержания Дауньки в больнице за один месяц обходилась мне примерно в 1.500 рублей. Это были законные, необходимые расходы, связанные со сложностью ухода за больным. Но куда тратил деньги Евгений Михайлович Лифшиц мне неизвестно.

Списки долгов, которые сделал Лившиц, занимая деньги у физиков под болезнь Дау, мне вручила Е.В.Смоляницкая — зав. отделом кадров Института физических проблем — со словами: «Это ваш долг физикам. Его надо оплатить».

Естественно, раздобыв деньги, я пошла в институт вручить долг тому лицо, которое передало мне списки долгов. «Елена Вячеславовна, я принесла деньги уплатить долг физикам по спискам, вручённым вами». — «Конкордия Терентьевна, мне физики сказали, что от вас денег не возьмут. Когда Лев Давидович поправится, они сами получат с него. С вами они категорически отказываются иметь дело!».

Я ощутила комок в горле, повернулась и ушла. Когда вот так, публично, получишь плевок в лицо от канцелярской крысы, стараешься только не разрыдаться на виду у всех, мобилизовать все силы, чтобы справиться со своим состоянием. Я забыла занести деньги домой. Меня ждала машина, надо было ехать покупать продукты для больницы. Вернулась домой без денег. Эта крупная сумма лежала отдельно в большом бумажнике. Где потеряла — не помню.