непроходимость.
Будем пытаться освободить кишечник от газов. Если это удастся, опасность оперативного вмешательства минует.
— Дау, надо потерпеть, потому что меры будут энергичными и болезненными.
Больной делает жест, означающий согласие. Его глаза внимательно и спокойно направлены на врача.
— Кирилл Семёнович, — спрашивает он, — может быть, это моя погибель пришла?
В его глубоких, умных и добрых глазах где-то мелькает искра юмора. Спасительный юмор. Он выручал его не раз.
Переводим больного в комнату его сына Гарика. И Тоня принимается за дело!
Проклятый вопрос! Он повис с самого начала, когда, казалось, все уже позади и остались только боли в животе.
Что это за боли? Связаны они с корой головного мозга при отсутствии источника боли в животе? Или болит живот по другой причине, например, из-за наличия спаек? Сознание может ощущать боль в животе, когда нет причины для этих болей. Дело в том, что все органы и ткани организма имеют представительство в коре. В условиях патологии это представительство даёт о себе знать, когда даже отсутствует орган, который болит. Хирурги отлично знают примеры, когда после ампутации конечности больной долгое время, иногда годы, жалуется на ощущение боли в пальцах давно отрезанной ноги.
Нейрохирурги относительно болезни Дау придерживались именно этой точки зрения. Жена Дау, Кора, всей силой своей натуры противилась этому взгляду. Что это — интуиция или страстное желание найти выход из создавшегося тупика?
Госпитализация Дау была разрешена Чахмахчевым (академия). Я предпочёл, чтобы больного отвезли в госпиталь на Серебряном, но, пока Бочаров согласовывал этот вопрос с начальством, пришёл звонок о том, что Дау можно везти в больницу Академии, и я не хотел терять лишних минут.
Когда мы приехали в больницу, потребовалось созвать консилиум. Дело было в воскресенье. С трудом удалось добыть Арапова и Бочарова. Дело застряло на анестезиологе. Больница Академии не имеет своих дежурных анестезиологов, и вообще операции производятся гастролёрами как хирургами, так и анестезиологами. Много времени ушло на обзванивание ведущих анестезиологов. Как назло, никого не оказалось дома, и мне пришлось вызвать Ю.А.Кринского, за которым послали машину. Машина провалилась в яму и застряла. Выслали другую, та не сразу нашла адрес, и прошло ещё часа два, пока Кринский приехал. Ещё какое-то время ушло, чтобы подлатать наркозный мешок, весь в дырах, и найти интубационную трубку необходимой длины.
Пока Кринский в недоумении готовился к наркозу (к его чести, он провёл наркоз блестяще), состоялся консилиум. Хотя от министра здравоохранения Б.В.Петровского было получено согласие на то, чтобы больного оперировал я, мне казалось, что этот вопрос надо решить собравшимся. Никто не хотел оперировать Дау — Бочаров чувствовал себя неважно, Арапов ещё не владел пальцем после перелома, а зав. отделением больницы Академии В.С.Романенко, просто сказал, что участвовать в операции не будет. Никто не выразил согласия и на ассистенцию, и поэтому мне пришлось оперировать больного с дежурными хирургами. К счастью, это были опытные врачи, а одна из них — Олимпиада Федоровна Афанасьева — много лет до этого работала со мной в Институте им. Склифосовского.
Перед операцией во второй раз (первый раз он спросил меня дома) Дау спросил:
— Может быть, это моя погибель пришла?
— Дау, не говорите таких слов под руку! Просто настало время вас оперировать.
— Но вы же этого давно хотели.
— Вот именно, — сказал я и подумал с горечью: «Не при таких обстоятельствах».
— Во всяком случае, это будет проверкой ваших предположений, и меня это очень устраивает, так как мы, наконец, съедем с мёртвой точки.
Его состояние было обычным для непроходимости обтурационного плана. Живот был вздут и твёрд как бочка, но общих симптомов интоксикации не было. Он, конечно, очень страдал от болей.
Атака у Дау началась с утра, а оперировали мы его глубокой ночью (в 3 часа ночи).
Я был близок к отчаянью, когда убедился в том, что причиной непроходимости был подозреваемый мною обширный спаечный процесс. Все оказалось так, как я полагал, и присутствовавшие при операции Арапов и Бочаров заметили это вслух, как только обнаружилась картина патологии в брюшной полости.
Тонкая кишка была свободна от спаек, но множественные сращения брюшины со слепой, восходящей и нисходящей петлями толстой кишки ограничивали её функцию и были причиной постоянно поддерживаемого пареза. Поперечная кишка, напротив, была предельно раздута и была как бы сжата восходящей и нисходящей петлями. Операция состояла в том, чтобы освободать кишечные петли от сращений и наложить цекостому. В спокойном периоде я бы произвёл ещё пликацию всей толстой кишки, но в данных обстоятельствах об этом не могло быть и речи. Я сделал то, что было нужно, и больной был снят со стола с хорошим давлением и пульсом.
Вопреки ожиданиям на следующий день после операции состояние Дау было не столь тяжёлым, как это можно было ожидать. Он быстро пришёл в себя и был доступен контакту. Пульс частил до 120 ударов в минуту. Живот оставался вздутым и стома активно не функционировала. Поэтому приходилось добиваться отхождения газов с помощью сифонной клизмы через стому. Больного приходилось поворачивать то на один, то на другой бок. Газообразование было весьма обильным. На второй и третий день повысилась температура до 37,5-38,0. Это объяснили присоединившейся пневмонией, которая была подтверждена рентгенологически, но меня смущало несоответствии между температурой и пульсом, который участился до 130 ударов и был недостаточно полным. Введение никотинамида не урежало пульса.
Помня о том, что больной перенёс тромбофлебит после отморожения стопы, мы с Кринским опасались тромбоза (подозрение на это высказал и Вишневский в один из консилиумов в ближайшие после операции дай), поэтому ежедневно и постоянно больному вводили гепарин в столь больших дозах, что рисковали вызвать кровотечение.
Уже на следующий день после операции Дау забыл о позывах на низ, и на вопрос, почему он не просится в туалет, он отвечал, что не испытывает нужды в этом.
В состоянии больного наблюдалась волнообразность течения. Начиная с четвёртого дня были часы, когда казалось, что он справится с болезнью, но пульс все равно оставался частым. Каждые два-три часа приходилось его сифонить. В попытке вызвать активную перистальтику мы прибегли к помощи доктора Лившица из Института Вишневского, который провёл пару сеансов электростимуляции кишечника, впрочем, безрезультатно. За время болезни благодаря активной разгрузке кишечника у больного исчезло чувство распирания в животе, и он перестал жаловаться на боли. Свойственный ему юмор не покидал его. При просьбе повернуться на правый бок он спрашивал:
— А вы знаете, что понятие «правый» и «левый» от носительно? Поэтому я не знаю, какой бок вы имеете в виду.
— Правый бок, Дау, это тот, который смотрит в окошко, а левый тот, который смотрит в стену.
— Это другое дело, — он поворачивался на бок, предоставляя себя процедуре.
За время болезни его посетила родная сестра. Он неохотно согласился принять её, и в течение пяти минут они оставались одни. Сестра ушла успокоенная и, как мне казалось, с убеждением, что я преувеличиваю тяжесть его состояния. Однако наши опасения не уменьшились. Пульс постепенно набирал частоту, и это можно было объяснить либо развитием перитонита (пневмония уже разрешилась), либо тромбозом. Против перитонита свидетельствовало отсутствие интоксикации, в пользу тромбоза — субфебрильная температура и частый пульс. На восьмой день после операции с утра Дау был задумчив, но в его состоянии не было ничего нового, что могло бы вызвать тревогу. Днём он спросил:
— Может быть, вызвать Кору?
— Как хотите, Дау.
— Да нет, впрочем, не надо.
Спустя час он, однако, спросил: «Может быть, вызвать Гарика?». Я согласился, но он тут же отказался и от этой мысли, полагая, что особой нужды в этом нет.
Все эти дни он не требовал, чтобы его отпустили в туалет, охотно разговаривал на те же темы, что
