— Он очень болен, — сказала я. Круто повернувшись, быстро ушла.

Но отдыхающие дамы заметно оживились. Теперь Юлечка и Дау гуляли под их пристальным надзором. Ко мне подходили ещё отдыхающие дамы с жадным любопытством во взоре: как, неужели вы не ревнуете? Вы не ревнуете мужа к женщине, которая его любит?

Не могла же я объяснить этим дамам, что по теории Дауньки любовь и ревность несовместимы, хотя бы потому, что я сама за всю свою жизнь этого понять не смогла. А в данном случае Дау был прав.

Уехали мы в самом конце августа. Только в самолёте я увидела, как Дау посвежел, загорел, окреп. Выглядел он замечательно. По возвращению из Крыма врачи, наблюдавшие Дау, пришли к единодушному мнению: живот вздут довольно сильно. Надо произвести тщательное обследование кишечника в клинических условиях. Вишневский сказал: «В загородной кунцевской больнице первоклассный рентгеновский кабинет». В конце октября отвезли Дау на три недели обследовать кишечник в эту больницу. На общительного Дауньку неразговорчивые новые, незнакомые врачи нагнали уныние. Он привык быть дома, чтобы я была рядом. Два раза он ещё позволил себя раздеть и улёгся на холодный металлический рентгеновский стол. Эта процедура сопровождалась ещё уколами. А потом категорически заявил: «Сколько можно колоть, лежать на холодном металлическом столе и все — без толку? Вызовите мою Кору. Если она скажет мне о необходимости этих процедур, тогда я на них соглашусь».

Мне выписали пропуск в любое время дня и ночи. По вызову врачей я мчалась в больницу. Меня он слушал, рентгеновский отдел в этой больнице был замечательный. Но Дау очень нервничал. Снимки были неудачные. Рентген повторяли много, много раз. Потом собрали консилиум. Я была в коридоре, меня не пригласили. Консилиум из врачей был в палате у Дау. Врачи вышли, мне ничего не сообщили. Я вошла к Дау в палату.

— Дауленька, что эти врачи тебе сказали?

— Коруша, они мне ничего не сказали. Понюхали, понюхали и прочь пошли. (Цитировал Гоголя всегда).

Да, этих врачей разговорчивыми не назовёшь. Потом мне сообщили: рентгеновское обследование показало камни в жёлчном пузыре с грецкий орех. Как следствие забрюшинной гематомы, за годы болезни гематомы обизвестковались и превратились в камни. По-видимому, и вся печень в таких обизвестковавшихся гематомах. В печени нет нервов, они болей не дают. А камни в жёлчном пузыре необходимо удалить, надо оперировать. «Я согласна на операцию, — поспешила ответить я. — И муж тоже согласится. Чем скорее, тем лучше».

Сама подумала: прежде чем до желчного пузыря доберутся, увидят, что происходит в кишечнике.

На следующий день в больнице мне сообщили: жёлчь проходит, камни жёлчи не задерживают. Поэтому необходимость в операции отпала. С таким диагнозом в конце ноября я Дау привезла домой. Этот диагноз меня не взволновал, если камни не мешают жёлчи выходить, возможно, их и вовсе нет. Я знала измотанную нервную систему Дауньки: когда он ложился раздетый на холодный металлический рентгеновский стол, он превращался в напряжённый нервный комок. Возможно, просто были нервные спазмы, не пропускавшие пунктира.

Так и оказалось впоследствии: при вскрытии — печень чистая, без изъянов, как у новорождённого ребёнка, жёлчный пузырь чист, никаких камней нет, обизвестковавшихся гематом тоже нигде не было.

В день приезда Дауньки из больницы в почтовом ящике без конверта достала бумагу с отпечатанным на машинке текстом. Не читая, я отдала её Дау. А сама спешила сервировать стол для обеда. Через некоторое время, войдя в комнату Дау, я была потрясена его опустошённым взглядом. Его внезапная подавленность поразила меня, он был так счастлив возвращению домой, с таким нетерпением ждал Гарика и Свету, и вдруг такая внезапная отрешённость.

— Даунька, что случилось?

Он безжизненным, вялым жестом поднял руку с этой бумагой.

— Коруша, где ты её взяла?

— Даунька, в почтовом ящике. Она даже не согнута, была без конверта.

— Да это Женька сам её напечатал и опустил в ящик.

— А в ней что-нибудь плохое?

— Куда хуже. Это мой приговор.

— Дай я прочту.

«В издательство „Наука“

Настоящим сообщаю, что я не возражаю против того, чтобы для сохранения преемственности со всем Курсом, на левом титульном листе книги «Релятивистская квантовая теория» над словами «Теоретическая физика» была указана моя фамилия.

Академик (Ландау) 24/Х1-1967г.»

Я сразу все поняла. Как я могла не прочесть и отдать Дау? Это было непростительно, надо было уничтожить, не показывая Дау. Но я решила, что это институт оповещает, когда Дау прийти на очередной семинар. Обычно институтские бумаги опускались для Дау, не запечатанные в конверт.

— Коруша, подумай сама. Я ещё в юности задумал создать этот курс теоретической физики. После этого курса — очень хорошего учебника для начинающих молодых физиков — я ещё мечтал создать учебники для школы. У меня была заветная мечта — сделать в нашей стране образование лучшим в мире. А теперь я знаю — последние два тома мне не суждено дать физикам.

Говорил он тихо, медленно, как человек, потерявший все. А сколько затаённой боли и горечи! Я разрыдалась.

— Даунька, мой драгоценный! Ты очень большое значение придёшь этому подлецу Женьке. Он с младенчества усвоил, что на горе и несчастье ближних нужно создавать своё благополучие. Я забыла все его злые обиды, я ему устроила зеленую улицу, чтобы он посещал тебя. Было мнение, что этот «капуцин» вопьётся в тебя, и ты начнёшь заниматься ну не физикой, а начнёшь работать над книгами. Я в это не очень верила, к этому меня вынудили медики. Дау, прости меня. Я его допустила к тебе, у тебя ещё тогда полностью не восстановилась память.

— Коруша, но все это говорит о том, что я обречён и что я не выздоровею. Коруша, мне с тобой в прятки играть нечего — я обречён. Боли у меня никогда не исчезнут, в физику я не вернусь! Иначе Женька не позволил бы себе подобной наглости. Ты ведь меня, Коруша, любишь?

— Ну ещё бы, Даунька. Если честно — ты мне дороже Гарика. — Я так и думал. Ты должна мне помочь. Пойми, жить без физики я не могу. Коруша, помоги мне кончить жизнь.

Как это было сказано! Я задохнулась от рыданий. Я умоляла, я все отрицала. Я действительно очень верила, что Дау скоро выздоровеет. Но на все мои уверения, на все мои мольбы, он ответил тем же отрешённым голосом:

— Ну что ж, придётся самому. Я так надеялся на тебя, на твою мне сейчас так необходимую помощь.

— Даунька, вот придёт Вишневский…

— Коруша, хватит. Чук умер на руках Александра Александровича. А его последний звонок ко мне был полон радостных надежд на выздоровление. Смерть есть нормальное природное явление. Я не боюсь смерти, но жить в мучительных болях без физики я больше не могу! Существовать без науки невозможно! Мне хотелось от тебя ничего не таить, ничего не скрывать. Ближе тебя у меня никого не было и нет, а ты отказываешь мне в необходимой помощи, без ненужных мучений уйти из жизни. Это жалкое существование без физики — для меня хуже смерти!

— Дау, остановись. Женька сейчас как с цепи сорвался. Он потерял контроль, он так легко сделался членкором против твоей воли. Он уверен, что у тебя погибла навеки ближняя память. Дау, пойми одно: Женька тебе всю жизнь зло завидовал чёрной завистью. А сейчас он хочет, как видно, по этой зловредной бумажке присвоить и то, что ты уже успел сделать для следующего тома.

— Коруша, Женьку я физиком никогда не считал, но что он такой подлец — я ожидать этого не мог. Коруша, так ты думаешь, мне удастся переиздать мои тома без Женьки?

Я уверяла Дау, но все-таки не спускала с него глаз ни днём, ни ночью. Теперь я старалась все время быть с Дау. Я почти не выходила из его комнаты, а уложив спать, садилась у постели в кресло. Сна