не было и в помине. Был большой страх, а вдруг не услежу и он попытается кончить жизнь самоубийством. От Гарика все скрыла, рассказала только Кириллу Семёновичу. Кирилл Семёнович мне сказал, что о самоубийстве ему Дау тоже говорил:

— Кора, не спускайте с него глаз.

— Кирилл Семёнович, я так и делаю. У меня от страха сна больше нет. Заказы продуктов я оформила на дом. Из дома теперь не выхожу, я переполнена страхом, от малейшего шума вся трясусь.

Примерно через неделю вдруг зашёл Питаевский — ученик Дау. Из новых молодых, Дау о нем говорил как об очень способном. Открыв дверь, я сказала:

— Дау наверху.

Он сказал:

— Конкордия Терентьевна, я не к Дау, я к вам.

— Пожалуйста, заходите, — сказала я, приглашая его к себе.

— Конкордия Терентьевна, у нас, всех учеников Дау, к вам огромная просьба: дело вот в чем. Евгений Михайлович и я хотим выпустить 8-й том по курсу Ландау. Вы сейчас имеете очень большое влияние на Дау, если вы его попросите, он вам не откажет, а нам необходима подпись Дау вот под этим документом.

Он протянул мне копию той же бумажки, напечатанной Женькой и принёсшей Дау столько огорчений. Сдерживая себя, я холодно сказала:

— Мне странно поведение учеников академика Ландау. Когда Дау был здоров, никому бы из вас в голову не могла прийти такая глупая вещь, что жена Дау должна влиять и вмешиваться в его научные дела. Так вот я вам заявляю категорически: Дау уже прежний, и посредничать между учителем и учениками я не буду. Если вы считаете такую просьбу дозволенной, то идите к нему и поговорите сами.

И он пошёл, не придавая никакого значения моему слову «дозволенной». Он пошёл наверх к Дау. Там была Таня. Я готовила обед. Через некоторое время он стал спускаться по лестнице. Я вышла его проводить, он весь сиял счастьем, улыбался, помахивая злополучной бумажкой.

— Неужели он вам подписал?

— Нет, конечно, он меня погнал, но я убедился: Дау — прежний, Дау выздоравливает!

«Что ж, — подумала я. — Этот Питаевский не законченный подлец. Он физик, доктор наук, Дау считал его способным. Неужели этот интеллигентный ученик академика Ландау не понимает, что нельзя обращаться к больному, неприлично сказать ему: „Ваша песня спета, вы уже никогда не сможете закончить своих книг, подпишите, мы закончим ваши книги, мы станем авторами ваших работ“.

Даже новогодний таинственный букет роз не улучшил моего настроения. Дау был грустный, он сомневался в своём выздоровлении. Мне тоже не хотелось жить. Иногда подлость беспредельна!

Питаевский из более молодого поколения учеников Ландау. Дау при мне не высказывался о человеческих качествах Питаевского, а вот Дзялошинскому он явно симпатизировал. Ещё до аварии он мне как-то сказал: «Очень славный Дзялошинский, Коруша, он влюбился в замужнюю девушку. А когда выяснилось, что её муж по-хамски обращается со своей женой, он её увёл от мужа. И какая из них получилась счастливая пара! Между прочим они сегодня вечером придут к нам пить чай».

21 января 1968 года Дау исполнилось 60 лет. К сожалению, этот юбилей не был похож на 50- летний. Пошёл уже седьмой год болезни. А авторитетные медики и медицинские учебники говорили: корешки нервов, зажатые сломанными костями, по опыту медиков второй мировой войны, прорастали к семи годам. Следовательно, этот год, мечтала я, — последний год болезни Дау.

Нет, мне не казалось, что я долго ухаживаю за больным Даунькой. Я не ощущала, что прошли годы. Нет, просто была трудная длинная ночь. После ночи наступит утро. Утро выздоровления. И жизнь снова засверкает всеми своими гранями. И Даунька ещё увидит небо в алмазах, он даст жизнь новым открытиям!

Надежда на счастье, мечта о счастье — очень красит жизнь. Гостей ждала много. Стол раздвинула до предела, и, конечно, Пётр Леонидович и Анна Алексеевна Капица были самые дорогие гости. Беседа Петра Леонидовича за столом была всегда интересна, остроумна. Почти всегда новый остроумный анекдот.

Патриарх Всея Руси прибыл в Америку. Его окружили репортёры. Первый вопрос к патриарху: «Как вы смотрите на публичные дома в Америке?».

Удивлённый патриарх спросил: «В Америке есть публичные дома?». На следующий день все американские газеты сообщили: первый вопрос, который патриарх Всея Руси задал журналистам: «Есть ли публичные дома в Америке?».

В музее Лондона Бернард Шоу, рассматривая сапоги, которые тачал сам Лев Толстой, произнёс: «Граф писал романы лучше».

Когда появился Гарик с молодой женой, все физики привстали, поражённые красотой молодой Светочки. Устремили вопросительные взгляды на Дау.

— Дау, когда же вы успели выбрать Гарику такую красавицу жену? Гарик не мог бы справиться сам. Зная вас, это не могло произойти без вашего участия.

Дау очень счастливо смеялся. На это ответил: «Наука имеет много „гитик“.

Статья Ярослава Голованова в день 60-летия Дауньки осталась мне памятным подарком на всю жизнь.

(Текст этой статьи здесь опущен.)

Наконец, 5 марта 1968 года Кирилл Семёнович Симонян привёл тех врачей, о которых я мечтала все годы болезни Дау. Профессора Вотчала и профессора Васильева, того самого Васильева, который славился своими медицинскими познаниями в области кишечника.

В первый день аварии — 7 января 1962 года, — осмотрев забрюшинную гематому кишечника, он записал: «Забрюшинная гематома смертельна. Помочь ничем не могу». Расписался и уехал. И вот спустя 6 лет он видит этого больного. Больной уже ходит и его только донимает боль в животе.

Я присутствовала, когда Васильев осматривал больного. Увидела, каким искренним счастьем засветились глаза профессора. Он был счастлив в своей ошибке. Он с восторгом выслушивал, тщательно изучал живот больного. Вотчал тоже был впервые. Это были знающие медики-клиницисты. Очень долго, очень внимательно они осматривали Дауньку. Потом внизу у меня в гостиной был консилиум из врачей: Паленко, ведущий врач Ландау из больницы Академии наук СССР, Симонян, Вотчал и Васильев. Они сказали мне так: «Больной в блестящей форме. Если ничего не делать, а просто ждать, через несколько месяцев боли уйдут сами по себе. Но мы приложим все свои старания и поможем больному избавиться как можно раньше от болей в животе». Медицина всей нашей планеты, увы, не умела просмотреть весь кишечник.

Надо ли говорить о том, как я была счастлива в этот день. Следовательно, все опытные медики, очень авторитетные, прошедшие фронт, видавшие тяжёлые ранения, так же как и Вишневский, считают: боли уйдут. Только один Кирилл Семёнович предложил оперировать, но не очень настаивал на своём решении.

Как только закончился консилиум, Даунька повеселел, ему очень понравились новые, им впервые увиденные врачи. Они были очень оптимистичны, по-моему, он поверил их прогнозу, поверил в своё исцеление. Танюша уговорила меня лечь. Я уснула и проспала целых два часа.

Все последующее время месяца марта до 25-го числа пролетело как единый миг надежды на счастливое выздоровление. Надежды на счастливое выздоровление сменялись отчаянием. Бесконечные