и дома. Его посетил Чахмахчев, и я не помню, кто ещё, но со всеми он разговаривал.

К вечеру восьмого дня после операции он сделался задумчивым. Мой сотрудник Юрий Александрович Кринский, который давал Дау наркоз, оставался при нем все эти дни и вёл послеоперационный период весьма искусно и, я бы сказал, смело. Так, разделяя мои опасения относительно возможного тромбоза, он использовал большие дозы гепарина с первых же часов после операции, рискуя вызвать кровоточивость сосудов. Аденозинтрифосфат, гентамил, какорбоксилаза и препараты урецилового ряда — все было использовано, но пульс частил, не поддаваясь действию даже новокаинамида.

Вечером Дау сказал только одну фразу, как-то улыбнувшись в себя:

— Все же я хорошо прожил жизнь. Мне всегда все удавалось!

Эта фраза ввергла нас в уныние, потому что, когда больной приходит к таким мыслям и как бы подводит итоги, это всегда прогностически плохой признак. И действительно, он вдруг потерял сознание, и несколько последних часов длилась агония, о которой он уже ничего не знал и которой не чувствовал.

Где-то около 10 вечера наступила смерть.

Секция была произведена на следующий день. Вскрывал труп профессор Раппопорт. Перитонита не оказалось. Причиной смерти явился тромбоз лёгочной артерии, исходящий из хронического тромбофлебита, кажется, правой голени, о котором я упоминал. На этом все окончилось.

Мне осталось подвести итоги, как бы сделать заключение относительно главного вопроса, который все время стоял передо мной.

Вокруг Дау (вольно или невольно — все равно) был создан миф о наличии трех клинических смертей, последовательно развившихся. Этот миф, который, с одной стороны, должен был бы прославить врачей, с другой стороны, породил убеждение, что мозговая деятельность Дау безвозвратно утрачена и он обречён на вегетативный образ жизни.

Легенда, созданная врачами, пользовавшими его, так часто повторялась ими, что они сами в это поверили, и в этом я видел причину, почему усердие, с которым его лечили вначале, сменилось безразличием даже физиков — товарищей Дау. Они примирились с потерей его как учёного и потеряли надежду. Единственные, кто верил в возможность излечения и ожидал и способствовал ему, были Капица, Данин и Кора.

В действительности основной травмой Дау была глубокая контузия головного мозга с длительной потерей сознания и медленным, крайне медленным восстановлением функциональной деятельности центральной нервной системы. Другие виды травмы привели частично к увечью больного, и эти процессы репарации закончились задолго до того, как он стал ориентироваться в окружающей его обстановке в полной мере. Так оно и бывает, и ожидать, что травма мозга и костей разрешится в одно и то же время, было необоснованно и наивно.

Дау умер при полном возврате умственной деятельности от тромбоза лёгочной артерии в связи с наличием старого тромбофлебита — отморожение ноги из-за преждевременной выписки его из больницы. Это могло произойти и без оперативного лечения. 12.11.72 г.»

Кирилл Симонян — ученик С.С.Юдина, сам замечательный хирург, в ночь 25 марта 1968 года сделал одну из своих самых блестящих операций — операцию академику Ландау. Это была первая операция после автомобильной катастрофы. Мы с Гариком сидели дома и смотрели на телефон. После 3-х часов ночи зазвонил телефон: операция позади, Дау в сознании. Звонил Кирилл Семёнович. На следующий день меня в больнице встретил главврач Ростислав Владимирович Григорьев. Он сказал:

— Конкордия Терентьевна, все гораздо лучше, чем мы все ожидали. Я присутствовал на операции, я ещё не был дома со вчерашнего дня. Кирилл Семёнович блестяще прооперировал. Я впервые в жизни видел столь безукоризненную работу хирурга. Вы знали, кому доверить оперировать академика Ландау. Кирилл Семёнович не отходит от больного, он сам за всем следит, он сам учитывает все послеоперационные, необходимые мелочи.

Да, Кирилл Семёнович сделал все, что мог и даже чего не мог! Главврач Р.В.Григорьев тоже не выходил из больницы. Больной был обеспечен всем, и казалось, все было хорошо.

Потом вспышка температуры, прошёл ложный слух — перитонит. Но температура выровнялась, вспышку дали лёгкие, как следствие общего наркоза. Появился аппетит, и, наконец, он уже съел яйцо, бульон, и все съеденное не попросилось обратно. Крепла надежда! Дау сказал: «Кирилл Семёнович, а я, кажется, выскочил!». И боли, боли с первых дней сознания державшие его шесть лет и три месяца, не прекращавшиеся ни днём, ни ночью, боли, наконец, исчезли. Исчезли и ложные позывы в туалет. Слишком поздно наступил момент, когда все уже убедились, что боли в животе были органические. А не мозговые!

…На восьмой день в субботу были сняты швы. Дау сказал Кириллу Семёновичу:

— Кирилл Семёнович, я уже себя хорошо чувствую. Идите домой, отдохните. Вы же здесь из-за меня извелись.

— Нет, Дау, я ещё не могу уйти. Дау, я сам знаю, когда мне уйти.

Но 31 марта Даунькина палата встретила меня плотно закрытой дверью.

— Что случилось?

— Срочный консилиум. Приехал Вишневский.

Без сил опустилась в кресло.

Кто-то принёс мне сердечные капли. Как медленно тянулось время.

Наконец из палаты вышли Вишневский, Бочаров и Арапов. Их лица сказали все! Войти в палату — не могу. Не могу встретить пытливый взгляд Дау. Нет, охватившее меня отчаяние снять с лица невозможно! Он сразу увидит в моих глазах свой приговор. Нет никаких сил переступить порог палаты Дау.

Главврач больницы Академии наук Григорьев был на высоте. Больной был обеспечен всем, ни в чем, ни к кому у меня не могло быть претензий. И по сей день я испытываю глубокую благодарность к Григорьеву и Симоняну. Медики сделали все возможное! Но выстрелил тот тромб, из той вены, от того тромбофлебита, который академик Ландау получил из-за отмороженной ноги, когда 25 декабря 1964 года он по устному приказу вице-президента Академии наук СССР Миллионщикова был насильно выдворен из больницы в разгар зимы.

31 марта, уже темно. Я дома, рядом Гарик. Я, кажется, не теряла сознания, но ничего не помню. Помню только глубокую печаль на лицах Вишневского, Бочарова и Арапова!

— Гарик, ты сегодня заходил в палату к папе?

— Нет, мама. Я не смог.

— Гаренька, я тоже не смогла.

Сегодня 1 апреля 1968 года. Сегодня понедельник. Сегодня 8-й день после операции. Сегодня первый день, когда кончились мои силы. В больницу ехать не могу, встать тоже не могу, шевелиться тоже не могу. Гарик рядом! Ещё вчера неслась на крыльях надежды в больницу! Сегодня 1 апреля — традиционный день шутки на планете. Как любил этот день Дау! Сегодня уже вечер 1 апреля 1968 года. Опять чёрные, зловещие сумерки сгущались. Мы с Гариком молча смотрим на телефон. Стрелки часов подползали к 10, зловещий телефонный звонок раздался. Судорожно схватила трубку. Голос Кирилла Семёновича сказал: «Уже — конец!». Оглушила чёрная пустота. Ужасающая пустота, ужасающая чернота. Все исчезло, закачались стены. Нет! Нет! Нет! Этого не может быть! Я кричала, обрушилась лавина горя, она раздавит. Пусть. Жить ни к чему. И вдруг — серо-зеленое лицо сына. Совсем прозрачное, а в глазах — горе и большой страх. Страх — уже за меня! Это я кричала, нет, нет, кричать нельзя и рыдать нельзя. Нельзя, нельзя терять себя, рядом сын! Есть сын! Его сберечь и как тогда, 7 января 1962 года, человека- женщину-жену победила мать, сегодня, сейчас, только сберечь сына. Помочь ему перенести горе, настоящее громадное человеческое горе, нельзя обрушить на его слабые, почти детские плечи и ещё своё горе!

— Гарик, папка так любил шутку. И словно пошутил — умер в день 1 апреля.