несчастному сыну… Какая жестокая издевка!
Ирена дрожащими руками укладывала сигары, как вдруг увидела, что на полу валяется какой-то листок. Наверное, он лежал под сигарами.
Надо скорей подобрать его и положить на место. Никто не должен догадаться, что коробку брали!
Ирена подняла листок. Он был исписан ровным, крупным почерком. Она невольно вчиталась – и все поплыло у нее перед глазами.
Глава XXI
ЗАВЕЩАНИЕ ГРАФА ЛАВРЕНТЬЕВА
«Игнатий, мой дорогой сын! Я в первый раз называю тебя так – в первый и последний. Наша жизнь прошла во взаимных пререканиях, в вечном недовольстве друг другом, в ссорах и сварах. Да, у меня были основания выражать тебе неудовольствие… но я не хочу тратить на это последние часы моей жизни.
Я умираю и знаю это. Проклятый цирюльник лишил меня жизни одним движением своей бритвы, хотя не перерезал мне горло, а срезал всего лишь пустяшную мозоль. Антонов огонь пожирает меня… на завтра назначена операция, но что-то говорит мне, что я не переживу ее.
Ну что ж, надейся на лучшее, но готовься к худшему, гласит самая великая мудрость, усвоенная мною за жизнь. Уповая на милосердие Божие, я все же должен подумать о том, как пойдут дела после моей смерти.
Сын мой, дорогой мой сын, я был к тебе несправедлив и только теперь понимаю это. Спешу испросить у тебя и твоей матушки прощения. Я давно подписал вольную для тебя и для Степаниды, моей законной жены. Да, когда-то давно я повенчался с нею тайно, но, томимый гордыней, которая оказалась сильнее моей любви, уверил ее, будто венчание то было подстроенным, фальшивым, недействительным. Я любил ее безумно, однако она не хотела стать моей иначе, как после свадьбы. Она измучила меня. Мне казалось, что она любит не меня, а мой титул, жаждет с моей помощью разбогатеть, стать графиней… Именно поэтому, овладев ею, я отомстил за свое унижение, солгав о нашем венчании. Ну что ж, я добился большего, чем хотел: Степанида возненавидела меня и передала эту ненависть по наследству тебе. Проклятая гордыня продолжала подстрекать меня… Я прожил одиноким, хотя мог бы наслаждаться семейным счастьем. Теперь ничего не исправить – можно только загладить ту обиду, которую я причинил тебе и твоей матери.
Итак, вы теперь свободные люди, более того: на тебе уже не лежит печать незаконнорожденного. Теперь ты можешь вступить в права наследства. Завещание мое составлено по всем правилам и надлежащим образом засвидетельствовано. Оно будет обнародовано в день летнего праздника, но тебе я сейчас поясню, почему поступаю так, а не иначе.
Мое огромное владение я решил разделить на две части. Берсенево с приписанными к нему душами отойдет Николаю, твоему троюродному брату: ведь и его отец, и он немало сил положили на процветание этого имения, когда старый Берсенев, мой дядька, проиграл родовое наследство в карты и оставил их без крыши над головой. Николай был мне истинным сыном в те годы, когда мы жили с тобой врозь, томимые лишь ненавистью друг к другу. Поверь, если бы не его благое влияние, я бы вообще попытался забыть о твоем существовании и не написал бы сейчас это письмо. Хотя даже Николаю я не открыл тайну моего венчания со Степанидой…
Итак, Берсенев получает в собственность то имение, которым он прежде лишь управлял. Тебе будет принадлежать Лаврентьево, приписанные к нему крепостные люди и половина моих лесных угодий. Вторая половина их отходит Николаю. Кроме того, я назначаю Николая полноправным управляющим Лаврентьева – как имения, так и прилегающих к нему лесов. Поверь, что делаю я это лишь для твоей же пользы. Ты не сможешь управиться с такой огромной собственностью, а Николай – сможет. К тому же он необычайно честный человек. Будешь ли ты жить в Лаврентьеве, уедешь ли в Санкт-Петербург – ты можешь быть уверен, что имущество твое будет приумножаться рачительными и чистыми руками. Может быть, даже служба Адольфа Иваныча Шпенглера тебе уже не понадобится. Он отменно способен заставить крестьян работать, но беда в том, что людей видеть в них он не способен. К тому же, как и всякий немец (да и то не природный, а выросший в Лифляндии!), он ненавидит русского человека и готов сделать все для унижения его и подавления его натуры. Ежели б существовали некие куклы-живули, способные заменять людей – пустые куклы без чувств и мыслей, – Адольф Иваныч был бы при них идеальным надсмотрщиком. Точно так же был бы он замечательным начальником над плугами, кабы они могли пахать без помощи человека, над боронами, кабы они могли боронить самостоятельно, над ведрами, которые сами бегали бы за водой… ну и тому подобное.
Николай же Берсенев совмещает в себе практицизм и человечность. Он будет тебе опорой и помощником. Игнатий, прими мое решение спокойно и без тяжб с Берсеневым. Мы оба знаем, что, доверь я Лаврентьево твоему правлению, от имения ничего не осталось бы уже через полгода после твоего вступления в права, и ты и твоя мать снова оказались бы без всяких средств. Берсенев сделает вас богатыми людьми, которые будут уверены и в дне нынешнем, и в дне завтрашнем.
Итак, я распорядился недвижимым имуществом – теперь настала очередь движимого, а именно тех сумм денег, которые я хранил в своем тайнике, о существовании коего осведомлены два человека: Николай Константинович Берсенев и Адольф Иваныч Шпенглер, мой управляющий. Я назначил вскрытие этого тайника на день ежегодного летнего празднества, присовокупив непременным условием, чтобы при этом состоялось театральное представление, а затем бал для гостей. Не хочу никаких горестей и печалей, которые надолго погрузят мое любимое Лаврентьево в уныние. Берсенев владеет ключом от тайника; о месте же его нахождения знает Адольф Иваныч. Только соединив эти знания, они смогут открыть секретный ящик, прочесть мое завещание, увидеть ваши со Степанидой вольные – и овладеть деньгами. Их много, очень много: полмиллиона рублей золотом. Они должны быть поделены поровну между Берсеневым и тобой. Советую тебе, Игнатий, немедленно определить причитающуюся тебе часть в надежный столичный банк и жить на подобающий процент. Сам знаешь, что в руках твоих живые деньги совершенно не держатся… На тот случай, если тебя не окажется в Лаврентьеве в тот миг, когда будет вскрыт тайник, я выдал Адольфу Иванычу доверенность на получение этих денег и помещение их в банк. А впрочем, эта доверенность, конечно, ему не понадобится, ведь я дал ему строжайшее распоряжение известить тебя о моей кончине и из рук в руки передать коробку с сигарами (люблю тайники!), куда я спрятал свое письмо.
Вот и все. Любовь моя к тебе, мой сын, теперь навсегда пребудет с тобой, так же как и мое родительское благословение. Скажи твоей матери про мою к ней вечную любовь. Скажи, что прошу прощения у нее за все то зло, которое она претерпела по моей вине. Не поминайте меня лихом, ибо теперь уже на иных весах взвешиваются, на иных счетах исчисляются мои прегрешения и благодеяния… Прощайте, сын мой и жена! Ваш отец и муж граф Илья Лаврентьев».
Ирена опустила руки, и тонкие листки снова посыпались на пол. Она не поднимала их, в растерянности озирая сигарную коробку.
Боже мой… Любовь графа Лаврентьева к тайникам оказалась роковой для его сына… для его сына, которого он любил очень своеобразной любовью, более напоминающей пытку. Разумеется, не дело судить мертвого, да и не имеет на это права Ирена…
Нет, имеет! Имеет, как вдова Игнатия!
Ох, Игнатий… Отец и сын оказались очень похожи, во многом Игнатий был истинным сыном своего отца. Эта их страсть к тайным венчаниям…
Она схватилась за голову. Мысли, ошеломляющие открытия мелькали с такой быстротой, что Ирене чудилось, будто она слышит шуршанье их крыл, слышит, как они бьются изнутри в виски, словно норовят вырваться наружу. Жалость к Игнатию разрывала ей сердце, да и жалость к себе. Причуды отца сделали несчастным человека, которого она любила, ее ввергла в опасности, из которых она не чает выбраться. Кто знает, как сложилась бы их судьба, если бы Игнатий не подвергся последнему унижению в своей жизни – унижению, которое он не смог пережить!
Но не только граф Лаврентьев с его гордыней и запоздалым раскаянием повинен в этом. Довел Игнатия до смерти прежде всего омерзительный Адольф Иваныч! В письме ясно сказано: «Я дал ему строжайшее распоряжение известить тебя о моей кончине и из рук в руки передать коробку с сигарами (люблю тайники!), куда я спрятал свое письмо».
Да, Адольф Иваныч упомянул про эту коробку, но с какой издевкою! Причем сделал это не прежде, чем жестоко оскорбил Игнатия, совершенно вывел его из себя, потряс, унизил. Можно не сомневаться, что Адольф Иваныч представления не имел о тайнике. Иначе письмо графа было бы обнародовано, иначе… все было бы иначе!
Граф не сомневался, что после его смерти управляющий первым делом пошлет в Петербург за Игнатием. Тот приедет, получит коробку, откроет ее, найдет бумаги… и все встанет на свои места. Но Адольф Иваныч, не подозревая, что граф все же написал завещание, даже не помыслил позаботиться о его незаконнорожденном (как все думали!) сыне. Он просто забыл о его существовании и со всей прытью кинулся служить новому хозяину, в котором все видели единственного родственника покойного графа, – Берсеневу. Конечно, Адольф Иваныч рассчитывал, что тот доверит ему управление Лаврентьевом, где он будет вольготно жить, предаваясь всем своим порокам и мороча голову новому господину так же, как он морочил ее господину прежнему.
Нет… Здесь что-то не так. Даже если Адольф Иваныч не знал о завещании, он знал о том, что Игнатий должен получить двести пятьдесят тысяч рублей золотом. Однако ни словом не обмолвился об этом, когда Игнатий появился. Забыл? Ну, едва ли! Вряд ли существовала какая-нибудь мелочь, о которой способен забыть скрупулезный немец, а уж о деньгах, да еще таких громадных деньгах…
Да ведь он нарочно доводил Игнатия до самоубийства, вдруг поняла Ирена. Проницательная тварь, жестокосердный, а может статься, и вовсе лишенный сердца, с ледяным, расчетливым умом, Адольф Иваныч сразу понял, что перед ним человек слабый, неуверенный в себе, чрезмерно чувствительный и ранимый. Он подвел Игнатия к той грани, которую тот просто не мог перейти. Однако можно не сомневаться, что, если бы Игнатий все же смирился с долей, которую определял ему Адольф Иваныч, он не дожил бы до летнего праздника. Он был бы убит – хитрейшим, рассчитанным образом, так, что ни у кого и мысли не возникло бы об убийстве. Несчастье случилось – мало ли какое несчастье может случиться с человеком в деревне? Отравился грибами, например. Невзначай упал и ударился головой, или гадюка заползла в его сапог… Можно не сомневаться, что Адольф Иваныч измыслил бы такое убийство, которое вызвало бы зависть даже в семействе Борджиа! И Берсенев не узнал бы об этом… Вскрыт был бы тайник с деньгами, Адольф Иваныч получил бы половину и преспокойно уехал бы в Санкт-Петербург – якобы для того, чтобы отдать эти деньги графскому сыну. И только бы его и видели…
Да, немец был воистину хитер! Зная местоположение тайника с деньгами, он не стал взламывать его без ключа. Очень возможно, что это было просто нельзя сделать, скажем, шкаф слишком глубоко замурован в стену или находится слишком на виду. Но возможно, что Адольф Иваныч просто не хотел рисковать, пускаясь в бега с ворованными деньгами. Зачем ему это – вечно всего бояться, как загнанному зайцу, хорониться от каждого человека, как тому несчастному беглому рекруту, который прятался близ Чертова моста? Нет, получив деньги, он уехал бы в Петербург чинно, открыто, а там немедля скрылся бы за границу. Едва ли он вернулся бы в Лаврентьево: ведь вечно скрывать смерть Игнатия не удалось бы. Но к тому времени, как Берсенев узнал бы об этом, след Адольфа Иваныча уже давно запорошило бы пылью времени и расстояния!
Ирена вздрогнула.
Какой-то шорох послышался ей. Это не было чавканье Нептуна, самозабвенно занятого своими сигарами. Кто-то шел через анфиладу комнат, распахивая двери, и вот-вот окажется в кабинете!
Адольф Иваныч! Это, конечно, он обходит дом!
Первой мыслью было бежать. Но уже не успеть. Если управляющий схватит ее и найдет эти бумаги, он убьет ее на месте. Убьет – и уничтожит письмо. Если Адольф Иваныч не увидит бумаг, Ирена еще может спастись. Нептун, пожирающий сигары, – вот свидетель ее невиновности. Адольфу Иванычу должно
