Ирена всмотрелась – впереди под кустом и впрямь шевельнулась какая-то тень.

– Кто это?

– Да я, Куря! Помнишь меня?

– Куря?! – радостно вскричала Ирена, но тотчас спохватилась и продолжала шепотом: – Значит, тебя Адольф Иваныч из холодной выпустил?

– Выпустил! – засмеялся мальчишка. – Маманька сказывала, твоими молитвами? Спаси Бог!

– А что ж ты делаешь тут? Неужели опять мед задумал попробовать?

– Не, не мед! – засмеялся Куря. – Медку я надолго наелся, не скоро теперь захочется. Меня повар наш, дядя Василий, послал нынче раков ловить.

– Раков?!

– Ну да. Завтра гостей понаедет несчитано, на кухне день и ночь жарят-парят, ну и раки нужны то ли для подливы, то ли для соуса, бес его разберет.

– Как же раков ночью ловить? – недоумевала Ирена. – Темно, не видно ничего…

– А лучина горящая на что? – усмехнулся Куря с видом превосходства. – Ночью раки ползают по отмелям около самых берегов, влезают и на берег, прокорма ищут. Я такие места знаю, хожу там с горящей лучиною да и собираю их, пучеглазых, руками. Да ты не думай, что я только ночами, я с самого утра на речке торчал. Раков ловить много есть способов. Вот, например, кругами и раковницами. Берешь обруч деревянный или железный, привязываешь к нему старые лапти, они зовутся осметки. Таких раковниц можно наделать десятка три. Внутри каждый лапоть надо глиной набить – для тяжести, чтобы погрузился поскорей, – а к нему прикрепить лычком кусок какого-нибудь мяса, рыбы, если случится, а если нет ни того, ни другого, то корку хлеба. Раковницы эти надобно раскидать по реке, саженях в пяти одна от другой. Когда закинешь последнюю раковницу, то возвращаешься к первой, а потом начинаешь вынимать их по порядку, и на каждой будет сидеть по два или по три рака. Доставать их надобно осторожно и тихо до поверхности воды, чтобы не выскользнули, а потом проворно выкидывать на берег, да подальше, чтоб зашиблись и до воды не доползли. За полдня можно поймать не одну сотню раков!

– Ай да Куря! – восхищенно сказала Ирена. – В жизни ничего подобного не слышала. Каждый раз ты мне что-нибудь интересное рассказываешь.

– А ты водись со мной, – буркнул польщенный Куря. – Я тебе еще и не такое расскажу!

– А расскажи, ты знаешь, где Емеля ночует?

– Емеля? – Голос у Кури стал настороженный. – А тебе на что? Ты гляди, у него с маманей моей любовь, он, может, женится на ней, ежели новый барин дозволит, а ты тут не встревай, поняла?!

– Дай им Бог счастья, – искренне сказала Ирена. – Но ты скажи, знаешь, где Емелю отыскать?

– Ну, знаю…

– Так найди его. Спроси, не знает ли он, была ли среди вещей Игнатия одна бумага.

– Какая?

– Неважно, – нетерпеливо отмахнулась Ирена. – Как только Емеля найдет ее, сразу поймет, что это именно она. Скажи ему, что это важно, смертельно важно. Если он знает, где вещи Игнатия брошены, если сможет к ним подобраться, пусть поищет среди них бумагу. Скажешь?

– Ну хорошо, скажу, коли так просишь, – пробормотал Куря. – Я у тебя в долгу. Прощай, пойду уж, покуда тихо и народишко не зашевелился.

– Иди, иди, – перекрестила его Ирена и долго еще смотрела вслед тощей фигурке, которая скользила от куста к кусту, словно невесомый сгусток темноты.

Наконец Куря скрылся из виду, и лунные блики на ветвях кустов перестали дрожать.

«Надо бы мне поспать», – подумала Ирена, зевая и отходя от окна.

– Так вот ты где… – послышался рядом тихий голос, и знакомая рука стиснула ее пальцы.

– Да что ты пялишься на него, глаза проглядишь! – проворчал кто-то рядом, и Ирена испуганно оглянулась.

Матреша. Ух, какая догадливая! Сразу поняла, что Ирена не просто так смотрит в окно на толпу народу, собравшуюся на лужайке перед домом. Вернее, смотрит-то она на всех, но видит только единственного человека.

– Не довольно тебе одного барина было, уже и к другому льнешь? Вспомни, много ли счастья обрела ты с Игнатием? Но он хоть женился на тебе. А этот?.. Чего ты от него дождешься, кроме горя? Он по себе деревце рубить будет, вон как с Макридиной глазами играет! Выкинь его из головы! Вспомни мою долю – знаешь ведь небось, от кого я Курю прижила? А Степанида, матушка Игнатия? Да мало ли нас таких?.. Погублены да брошены, радость на минуточку, счастья на чуточку, горя – на всю жизнь. Конечно, когда барин велит, противиться трудно, так ведь плоть отдать – это ладно, а вот душою прилепиться… тут-то беда бедучая и настигнет!

Ирена опустила голову. Неужели на ее лице все написано так откровенно?.. Ну да, наверное, написано – недаром же, когда она лишь вошла в театральную залу, Жюстина Пьеровна руками всплеснула:

– Что с вами? Боже мой, где ваша красота?!

Все остальные крепостные актеры немедленно обернулись к Ирене, и она с трудом удержалась, чтобы не вскинуть руки и не загородиться ими. Только потуже стянула ворот рубахи, пытаясь скрыть красные пятна на шее и на груди. С ужасом вспомнила, что часть спектакля придется играть в открытом платье. Придется пудриться… и косыночкой шею повязать, a la Marie-Antoinette, это как раз нынче в моде… Ладно хоть подол сорочки под одеждой надежно скрыт, не видны пятна, оставленные нынче ночью, когда Ирена лишалась своего девичества… лишалась восторженно, с радостными стонами, которые издавала, несмотря на боль и страх, со счастливыми вздохами, опьянев от поцелуев и ошалев от страсти, которую она испытывала в руках Берсенева. И все время не переставала удивляться: как, что же он с ней делает, как же у него так получается, кто научил его играть на ее теле, как на дивном инструменте, извлекать из него эти сладострастные мелодии?

Ирена отвернулась, чтобы не видеть, как там, за окном, крутит перед Берсеневым широчайшими юбками Людмила Григорьевна Макридина, как играет обнаженными плечами, отчего крепко подпертые корсетом груди чуть ли не выскакивают из декольте, – а главное, чтобы не видеть, как он скользит по этим грудям взглядом…

Покосилась в угол комнаты, где стояла низкая, обитая темно-красным бархатом скамейка на разлапистых ножках. Нынче ночью эта скамейка стала ее брачным ложем. Ирена отдала себя этому человеку так просто, легко, без страха, словно ей некто вышний шепнул на ухо: ты ему предназначена, а он тебе. И всю ночь она пребывала в этом сладостном заблуждении… пока утро не превратило ее розовые мечтания в жестокое отчаяние.

– Лиза, Настя, пора гримироваться и одеваться. – Жюстина Пьеровна подбежала к ним. – Довольно глазеть в окно. На кого это вы там засмотрелись?

Матреша щипнула Ирену за бок и повернулась к француженке с самым веселым видом:

– У госпожи Макридиной платье дивно красивое! Как тут не заглядеться?

Жюстина Пьеровна не смогла скрыть любопытства и глянула в окно. И тут же нос ее сморщился.

– Perroquet! Cette dame n’a pas ni la goutte du gout…[24] – пробормотала она и с опаской покосилась на Ирену: поняла ли та?

Ирена снова обернулась к окну. Смотрела, смотрела она на Макридину, но до сих пор не замечала ее туалета. Да и какое имело значение, сочетается ли бархат модного цвета «лавальер» (желтовато-коричневый) с оборками цвета гортензии и изумрудно-зелеными бантиками? Конечно, не сочетается; к тому же ленточек и бантиков было нашито чрезмерное множество. Кринолин оказался столь широк, что затруднительно было представить госпожу Макридину входящей в двери дома без посторонней помощи (кто-нибудь ее с этими юбками непременно должен был пропихнуть), к тому же кринолин отчетливо перекашивало и тянуло назад – видимо, после поездки в карете, которую Людмиле Григорьевне волей-неволей пришлось заложить: не ехать же верхом в платье с кринолином! Ботинки из сатен-тюрка цвета майского жука, черного, с золотым отливом, были, сразу видно, из дорогой и модной обувной лавки, вот только со светлым платьем они никак не сочетались, а белоснежная шляпка пристала бы невинной простушке лет пятнадцати, но не зрелой даме. И этот цвет был вовсе неуместен при платье «лавальер», несмотря на то что мантоньерки – ленты при шляпке – были атласные и завязаны кокетливым пышным бантом. При этом шляпка вообще оказалась неудачного фасона: оборка на затылке, называемая баболеткой, оказалась чрезмерно велика и падала на плечи, норовя их прикрыть. Людмила же Григорьевна явно хотела, чтобы плечи были выставлены напоказ, поэтому она то и дело суетливо отбрасывала баболетку. А впрочем, может статься, она делала это, чтобы выставить напоказ золотой эсклаваж, сковывающий ее левую руку.

Модное украшение состояло из двух браслетов (один на запястье, другой у локтя), связанных между собой цепочкой. Более тонкая цепочка тянулась к кольцу. Назывался эсклаваж «Сердечная неволя», и почему-то воспоминание об этом названии ударило Ирену в самое сердце.

Вот он стоит, тот человек, у которого в неволе ее сердце… Каждая его улыбка была острым ножом. И все же сердце рвалось, рвалось к нему – ничего не хотелось в жизни, как прильнуть к его груди.

Да как же можно столь сильно привязаться к человеку, который причинил столько боли, оскорбил так, как и лютый враг не мог бы оскорбить? Чудится, даже на Адольфа Иваныча не держала она столько обиды, как на этого, любимого!

Наконец, понукаемые Жюстиной Пьеровной, Ирена с Матрешей пошли в гримерную. Мимо пробежал Емеля, прижимая к себе щегольской наряд Алексея. Перехватил взгляд Ирены и покачал головой.

– Не нашел, – шепнул чуть слышно. – Ваших с Игнатием вещей и помину нет. Их Адольф Иваныч велел сжечь. Вот злобник лиходейный, а?!

Ирена кивнула. Не нашел Емеля свидетельства о венчании, которое сделало бы ее полноправной владелицей Лаврентьева. Ну что ж, значит, оно утрачено… Наверное, это известие когда-нибудь огорчит ее, но сейчас оставило совершенно равнодушной. Были другие, куда более весомые поводы для огорчений!

– Ну что, все готовы? – нетерпеливо воскликнула Жюстина Пьеровна. – Iren, посмотри, Муромский и Берестов хорошо ли одеты? Правильно ли галстуки повязаны?

Ирена безразлично глянула на двух расфранченных лакеев. Ну да, конечно… Костюмы-то роскошные, а на ногах суконные полусапожки с оловянными пуговицами, в каких ходит по дому мужская прислуга!

– Ах, ах! – раскудахталась Жюстина Пьеровна. – Немедля переодеваться! Зрители уже собираются.

Ирена смотрела сквозь щелку тяжелого занавеса. Зала была почти полна. Адольф Иваныч выглядел как сама предупредительность, мелькал среди гостей, указывая, куда садиться, чтобы получше было видно. Людмила Григорьевна сшибала своим кринолином стоящие рядом стулья. Берсенев улыбался чуть утомленной улыбкой, и Ирена раз или два увидела, как он с трудом подавил зевок.