– Так, значит, я все же барышня? – с ненавистью взглянула на него Ирена. – Барышня, а не крестьянка? Для чего же вы оболгали меня в людских глазах?

– Да мне, знаете ли, наплевать, кто вы на самом деле, – пренебрежительно произнес Адольф Иваныч, становясь в величавую позу. – Сейчас мне нужно одно: чтобы благополучно отыгран был спектакль. Нужна исполнительница главной роли. Я ее отыскал. Можете считать себе кем хотите, можете быть кем хотите, но на ближайшие три дня вы – Лиза Муромская. Вот вам, как говорят в России, и весь сказ! Понятно?

– Cette vacherela?! Ce salisson?[20] – завопила Жюстина Пьеровна, от возмущения позабыв русский язык.

Конечно, в рваном грязном сарафане, со свалявшейся косой, в обрывках лаптей, державшихся на ногах лишь потому, что были прикручены онучами, она выглядела не слишком презентабельно, и все же… Грязнуля – может быть, но назвать ее vacherela?! Кровь бросилась Ирене в голову.

– L’apparence est souvent trompeuse, – огрызнулась она, – on peut laver toute salete!

Жюстина Пьеровна от неожиданности взвизгнула так, будто ее укусила змея:

– Vous parlez francais?!

– Oui, – сквозь зубы бросила Ирена. – Mais que ici tel?[21]

Однако пререкания с Жюстиной Пьеровной интересовали ее меньше всего, она снова повернулась к Адольфу Иванычу:

– Вы желаете, чтобы я играла? Никогда в жизни, поняли? Только не надувайтесь, как dindon (послышалось ей или впрямь Жюстина Пьеровна издала тихонький смешок, услышав, как Ирена назвала Адольфа Иваныча индюком?..), не становитесь в позу. Я не стану играть, даже если вы немедля начнете грозиться послать меня на конюшню и содрать кожу с моей спины.

– Ах нет! – испуганно возопила Жюстина Пьеровна. – Соглашайтесь, умоляю вас!

– Ни-ког-да, – отчеканила Ирена.

Она почувствовала, как похолодели руки. Еще бы! Ей было страшно, отчаянно страшно. Она ощущала себя игроком, который поставил на карту все свое состояние. Но игрок теряет всего лишь имущество. Проиграй Ирена в этой схватке характеров, она потеряет жизнь, потому что порку ей не выдержать. Конечно, не выдержать! Но ведь и Куре не выдержать тоже… Да, ставкой в этой игре была даже не ее жизнь. Ирена не могла, не могла допустить, чтобы из-за нее погиб другой человек. Довольно, что Игнатий пытался спасти ее, испросить у нее прощения ценой собственной жизни.

Довольно.

Управляющий смотрел на нее оторопело, побледнев от возмущения, а рожа Булыги, напротив, отчетливо наливалась кровью.

– Больно много воли взяла! – вдруг рявкнул он, выхватывая из-за пояса ременную плеть и занося над Иреной, однако Жюстина Пьеровна перелетела через залу и заслонила ее собой, растопырив сухонькие ручки, словно храбрая перепелка, которая пытается защитить своего цыпленка от хищного хоря.

– On ne peut pas! Vous abimez sa beaute![22] – взвизгнула она по-французски, однако Булыга ее почему-то отлично понял и опустил плеть.

Ирена не успела удивиться, как обнаружила: подействовало на него не что иное, как рука Адольфа Иваныча, тяжело налегшая на его плечо:

– Погоди. Не трогай ее. Что-то вы осмелели, сударыня… Понимаю: почуяли, что нам без вас не обойтись. Да, это так. А потому я вас на конюшню не отправлю, хоть вы этого вполне заслуживаете, а смиренно спрошу: каковы ваши условия? Какую цену вы назначаете за свое выступление на сцене? Только не говорите, что будете просить отпустить вас – вы во власти господина своего, Николая Константиновича Берсенева, а я судьбу вашу решить не вправе.

– Я не унижусь до того, чтобы просить хоть о чем-то вас, – с ненавистью бросила Ирена. – Я требую: вы отпустите Курю. Вы освободите его от порки и более не станете преследовать.

Потребуй она, чтобы управляющий сплясал сейчас «русскую», или попрыгал на одной ножке, или прокричал петухом, это вызвало бы меньший столбняк у окружающих. Один только Булыга что-то возмущенное прохрипел, однако тотчас осекся, увидев, что на лице Адольфа Иваныча мелькнула ухмылка:

– Вот оно что… Значит, этот мальчишка и впрямь содействовал вашему побегу? Ну-ну… Конечно, он заслуживает самого сурового наказания, однако, учитывая, что побег ваш все равно не удался, я, так и быть, смягчусь и выполню вашу просьбу.

Ирена не поверила своим ушам. Ну, наверное, Адольф Иваныч и впрямь ждал, что она потребует свободы. Оттого так легко пошел ей навстречу. Нет, здесь крылось что-то еще, но Ирена не понимала, что именно… Тревожно стало на сердце…

Матреша восторженно взвизгнула и повалилась на колени с такой прытью, что аж звон отдался в паркете (ибо она была, как уже говорилась, особой весьма дородною):

– Адольф Иваныч! Отец родной! Век за вас Господа буду молить!

«Что? Ну и дура же эта Матреша!»

Ирена возмущенно оглянулась и перехватила взгляд Емели. В глазах была тревога и настороженность. Да, его тоже изумила и насторожила неожиданная уступчивость управляющего.

– Она будет на сцене представлять? – наконец-то дошло до Саньки, которая все это время стояла в полном оцепенении, вполне готовая поспорить неподвижностью с небезызвестной женою Лота. – Никогда! Ни за что! Не отдам я ей моего платья!

И она вцепилась в свои фижмы с видом такой решимости, словно намерена была защищать их даже ценою собственной жизни.

– Да я его и под страхом смертной казни не надену, – фыркнула Ирена, с удовольствием обращаясь к делам житейским и волнующим каждую особу женского пола, даже когда решается ее участь. – Это платье отстало от моды тех времен, когда происходит действие «Барышни-крестьянки», на полвека, а то и больше. – Она склонилась над кучей одежды и выловила из нее легонькое газовое платьице-тюник, перехваченное под грудью широкой шелковой лентою, на шелковом чехле, нежное и струящееся, словно утренний туман. И цвет его был загадочным – чуточку сиреневым, чуточку серым, с легким налетом голубизны – обворожительный цвет, который, сразу поняла Ирена, будет ей чрезвычайно к лицу. – Вот платье, какое могла носить тогдашняя модница.

Она приложила платье к своему замурзанному, оборванному сарафану, отмахнула свободной рукой со лба растрепавшуюся, слипшуюся от болотной тины прядь, стерла со щеки грязное пятно:

– Ну как, Жюстина Пьеровна?

– C’est Lize veritable![23] – со слезами в голосе простонала восторженная француженка.

Кажется, никогда в жизни Ирена так не уставала, как в эти дни, оставшиеся до премьеры. Ее сводили в баню, принесли чистый сарафан, после чего Ирена почувствовала себя не в пример лучше. Ей даже дали лапти по ноге! Да и узилище ее преобразилось: пол был чисто вымыт, вместо тощего сенника принесена хорошенькая и вполне кокетливая оттоманка, на нее брошена пуховая подушка и тонкое, но вполне чистое стеганое одеяльце. В углу оказались столик и табурет – правда, колченогие, да и Бог с ними, все же не на полу есть, как собаке! Да и сама еда куда как улучшилась, молока и хлеба было теперь вдоволь. Щи, которые Ирена прежде недолюбливала, она теперь хлебала деревянной ложкой с превеликим удовольствием, особенно когда они были забелены кислым молоком или сметаною, а между овощами плавал шматок мяса…

Все эти нехитрые блага пришлось отрабатывать в поте лица: не только репетировать свою роль, но и помогать Жюстине Пьеровне заниматься с другими актерами. Она была опытным постановщиком – заботилась о том, чтобы на помост вовремя выставляли декорации и реквизит, без задержек открывался и закрывался занавес, чтобы актеры выходили на сцену точно в нужный момент (причем именно сами выходили, а не были пинком вытолкнуты!), требовала досконального знания роли, но, как выяснилось, имела самое приблизительное представление о живости игры. «Такое впечатление, – думала Ирена, – что она ставила только Корнеля или Расина!» Актеры, по мнению Жюстины Пьеровны, должны были просто принимать разные позы и декламировать свой текст, изредка сопровождая это деревянными жестами.

Особенно смешно выглядели два лакея, исполнявшие роли этих русских Монтекки и Капулетти: Муромского и Берестова. Они произносили свои реплики с угодливыми поклонами, к которым приучила их жизнь, и даже когда Муромский просил Настю позвать дочь, он раболепно кланялся ей.

Сущей статуей смотрелся и Емеля-Софокл, который даже самые пылкие любовные диалоги произносил с пафосной интонацией, нелепо и ненужно заламывая руки и вращая глазами. Когда Емеля трагическим голосом воскликнул на первой же читке роли:

– Милая Акулина, расцеловал бы тебя, да не смею! – а потом зачем-то заломил руки, Ирена так и покатилась со смеху.

Емеля посмотрел возмущенно, но тут же и сам невольно захохотал, озадаченно почесывая в затылке:

– Да это, вишь ты, Еврипиды с Софоклами из меня так и лезут, так и прут.

– Но ведь сейчас ты не Юпитер и даже не Юлий Цезарь, – сказала Ирена. – Ты – красавец-барин, который привык, что ему ни одна городская красавица не откажет, а тут вдруг какая-то деревенщина нотации читает. – И она важно повторила свою реплику: – «Если вы хотите, чтобы мы были вперед приятелями, то не извольте забываться!» Конечно, ты изумлен, тебе смешно, интересно, и, чтобы не утратить расположения этой девки, ты волей-неволей играешь по ее правилам. Ты должен не руки заламывать трагически, а улыбаться и, наоборот, руки за спину прятать, чтобы невзначай не обнять ее, и глазами играть должен, потому что ты заигрываешь с ней, и в то же время – смотреть на нее с восторгом…

Жюстина Пьеровна проронила смущенно:

– Скажите, пожалуйста, вы в самом деле актриса? Вам приходилось играть на театре?

– Да что вы, – смутилась Ирена. – Просто я очень люблю театр, не раз бывала на спектаклях в Александринском, а также во всевозможных частных и домашних театрах, да и сама участвовала в маленьких пьесках и водевилях.

У Жюстины Пьеровны сделалось несчастное выражение лица. Ирена поняла, что она опасается соперничества и, может быть, уже жалеет о том, что заменила глупую Саньку этой чрезмерно вострой особой. Как бы не нажаловалась Адольфу Иванычу на новую актрису, которая вмешивается не в свои дела! Ирена очень боялась, что управляющий снова посадит ее под замок, поэтому теперь она давала советы актерам только исподтишка, чтобы не слышала Жюстина Пьеровна, слишком уж откровенно в ход репетиций не вмешивалась, однако с изумлением заметила, что и актеры то и дело на нее поглядывают, словно ждут одобрения или замечания. Это заметила и Жюстина Пьеровна, однако, на счастье, старая актриса любила театр больше собственного тщеславия, а потому смирилась с вмешательством Ирены. Кроме того, ну никак нельзя было не заметить, что это идет только на пользу постановке. Жесты у актеров сделались живее, мимика – более непосредственной, исчезли ходульные позы и неестественные интонации, и даже Берестов и Муромский выглядели если и не настоящими барами, то хотя бы напоминали их. Разошелся и Емеля. Одна лишь Матреша продолжала держаться чопорно, и в репликах Насти, обращенных к Лизе, сквозила откровенная ненависть. Жюстина Пьеровна злилась, бранилась, но поделать ничего не могла.