была модным произведением: ее инсценировку, текст, переложенный на роли, можно было выписать из столичных книжных лавок вместе с другими, куда более простенькими пьесками с весьма выразительными названиями: «Покорная дочь, или Вознагражденная чистота», «Вечная верность», «Послушный сын – родительское счастье» и прочими произведениями такого же рода. Кое-где у помещиков, имевших по-настоящему хорошие театральные труппы, отваживались ставить настоящие пьесы, принадлежащие перу молодого, но уже известного драматурга Островского, ну и Гоголя, конечно, и Грибоедова, а пуще того – иностранные пьесы, даже на Шекспира, случалось, замахивались!

Вела репетицию некая особа (та самая, что приказывала величать себя Жюстиной Пьеровной), видимо нарочно для этого нанятая в нижегородской труппе, а может быть, даже выписанная из Москвы или Петербурга, поскольку все манеры выдавали в ней даму, в сценическом действе весьма искушенную. Она говорила с выраженным французским акцентом и то и дело перемежала свою речь патетическими восклицаниями на французском языке. Восклицания носили по большинству своему характер уничижительный, потому что актеры причиняли массу огорчений этой даме. Ирена еще удивлялась ее долготерпению! Окажись она на ее месте, вышла бы из себя гораздо раньше. Более или менее прилично играли исполнители ролей Алексея и горничной Насти. Жюстина Пьеровна называла их Эмиль и Матрош. Нетрудно было догадаться (да и голоса показались Ирене знакомы), что это Емеля-Софокл и Матреша. Ирена порадовалась, что Емеля оклемался после порки. Впрочем, очень может быть, что поднялся он на ноги под угрозой порки новой: ведь со спектаклем следовало спешить, а дел у постановщицы был еще непочатый край. Прочие актеры безбожно путали слова, вообще забывали свои реплики, даже не пытаясь придать интонациям хоть какое-то правдоподобие, но Бог бы с ним, это еще можно было бы пережить, ведь роли у всех были незначительные: Берестов, Муромский да слуга Муромского (роль мисс Жаксон исполняла сама Жюстина Пьеровна, причем весьма недурно), – кабы не была так плоха Лиза, вернее, девка, ее роль исполняющая. Звали ее Санькой. Голосок у нее был, правда, премилый, наверное, из себя она тоже была недурна, а может быть, даже красива, но Жюстина Пьеровна совершенно справедливо называла ее sotte – дурой. Годились и прочие щедро расточаемые эпитеты: l’idiot, oublieux, stupide – идиотка, беспамятная, тупая… Ирена вспоминала слова Пушкина: «Для барышни звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближний город полагается эпохою в жизни, и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспоминание». Именно такой должна быть Лиза, но Санька изображала какую-то развязную, вульгарную и дешевую притом кокотку, говорящую к тому ж на деревенском наречии и беспрестанно «чокающую», чего Ирена совершенно не выносила.

«Провалится спектакль, – мысленно кивнула Ирена. – Как пить дать провалится! Эту Саньку не то что на сцену выпускать – даже близко к театру подпускать нельзя! Кто и почему додумался дать ей эту роль?! Или там ни у кого нет головы на плечах? Но ведь эта Жюстина Пьеровна – она же все видит, все понимает!»

– Ах, Настя, как ты скучна с вечными своими подробностями! – в который уже раз прорычала, подсказывая Лизе, Жюстина Пьеровна, и та наконец сообразила повторить эти слова.

– Да как же вы нетерпеливы! – бойко продолжила Матреша-Настя. – Ну вот вышли мы из-за стола… а сидели мы часа три, и обед был славный; пирожное блан-манже синее, красное и полосатое… Вот вышли мы из-за стола и пошли в сад играть в горелки, а молодой барин тут и явился.

– Ну что ж? Правда ли, что он так хорош собой? – проговорила Жюстина Петровна грозным голосом, и Санька-Лиза повторила совершенно с той же интонацией:

– Ну что ж? Правда ли, что он так хорош собой?

– Удивительно хорош, красавец, можно сказать, – восторженно проговорила Матреша. – Стройный, высокий, румянец во всю щеку…

– Право? А я так думала, что у него лицо бледное. Что же? Каков он тебе показался? Печален, задумчив? – с безнадежной интонацией сказала Жюстина Пьеровна, и Санька, запинаясь на каждом слове, повторила.

– Casse de toi le tonnerre![18] – в ярости проворчала Жюстина Пьеровна…

С грехом пополам дотянули до конца сценку, в которой Лиза решается встретиться с Алексеем под видом крестьянки.

– И в самом деле! – воскликнула Матреша. – Наденьте толстую рубашку, сарафан, да и ступайте смело в Тугилово; ручаюсь вам, что Берестов уж вас не прозевает.

Ирена ждала, что сейчас Жюстина Пьеровна произнесет очередную реплику:

«А по-здешнему я говорить умею прекрасно. Ах, Настя, милая Настя! Какая славная выдумка!» – однако Санька не дала француженке и слова молвить, возопив плаксиво:

– Как сарафан?! А мне Адольф Иваныч обещались, что у меня будет самое красивое платье из тех, что в барских сундуках найдут! С обручами в юбках! И чтобы плечи голые! И рукавчики пышненькие! А сарафан не надену, вот те крест, я его и так с утра до ночи не снимаю!

Ирена не могла сдержать смеха, но тотчас прикрыла рот рукой, чтоб ее не услышали за стенкой. Впрочем, Жюстина Пьеровна, терпение которой совершенно иссякло, разразилась такими возмущенными воплями, что все равно никто не услышал бы ни звука. Француженка пыталась объяснить бестолковой акрисульке суть роли Лизы, кричала, что, если роль того требует, актер должен хоть голым на сцену выйти, не то что в сарафане, однако Санька невозмутимо ответствовала:

– Голой – это ладно, так и быть, а в сарафане – ни за что! Ищите мне платье с обручами, вот и весь сказ, я его всю дорогу на сцене таскать буду и не сниму ни на минуточку. Не то Адольфу Иванычу нажалуюсь, он всех вас на конюшню на козлы отправит, шкуру со спины драть, а вас, Устинья Петровна, – это было произнесено с особенным злорадством, – взашей выгонит с усадьбы и ни копейки не заплатит!

Эти слова мигом приоткрыли Ирене тайну, почему именно бесталанная Санька стала исполнительницей роли Лизы. Она была protege всесильного в Лаврентьеве Адольфа Иваныча, может быть, даже его любовница! Ирена раньше слышала, что в столичных театрах некоторые актрисы получают роли, пользуясь покровительством знатных персон. Итак, домашний театрик Лаврентьева с успехом следовал столичным модам, если не в подборе репертуара, то в подборе актрисы на главную роль!

«Ну и глуп же этот Адольф Иваныч! – с ненавистью подумала Ирена. – Он такой же l’idiot и stupide, как Санька. Провалится спектакль как пить дать! А тебе не все ли равно? – одернула она себя и тут же ответила: – Вообще-то все равно, конечно… Только если барин изругает Адольфа, тот накажет не свою любовницу, а других. Емелю с Матрешей выпорет, конечно, ну, может, не сам, а Булыге велит, а Жюстину Пьеровну как пить дать выгонит, не заплатив…»

Спор на сцене между тем разгорался. Санька категорически отказалась репетировать, пока ей не предъявят то платье «с железными обручами», в котором она будет играть. Бранясь на чем свет стоит: «Diablerie! Malediction!»[19], Жюстина Пьеровна увела ее. Ушли и крепостные, игравшие Муромцева и Берестова, а на сцене остались Емеля и Матреша. То есть сначала Ирена сочла было, что ушли все, как вдруг услышала нерешительный голос Софокла:

– Матреша, слышь-ка, может, тебе в ножки барину кинуться? С немцем проклятущим разговор пустой, а барин новый вроде хотя бы лицом на человека похож, глаза у него добрые… К тому же сам обещал, когда графа хоронили, быть нашим отцом и заступником…

– Много мы от него заступничества видели? – огрызнулась Матреша. – Он заступился за тебя вчера утром, когда Булыга тебя порол?

– Вчера утром его в Лаврентьеве не было, – резонно возразил Емеля. – А то, может, и заступился бы.

– Жди! – зло фыркнула Матреша. – Он думает, коли хозяйство в Лаврентьеве споро поставлено, имение доход большой приносит, значит, лучше Адольфа Иваныча нет на свете человека. И наплевать ему, что с нас ради этого его дохода семь шкур дерут. Да ладно бы еще драли только со взрослых на пожне, на пашне, в огороде. А разве можно мальчишку… мальчишку велеть нещадно сечь, пока шкуру со спины не спустят?

Она тяжко всхлипнула.

– Сволочь он, Адольф наш, – с ненавистью проговорил Емеля. – Было бы за что наказывать, а то за каплю меда. Мальчишкам сладкого всегда хочется, вспомнил бы себя дитятею…

– Ты что? – сквозь слезы, яростно проговорила Матреша. – Да разве Адольф был дитятею? Не верится! Я думаю, он родился таким, каков он сейчас. И лицом отвратным, и телом смердящим, и натурой лютым!

«Замечательно! – чуть не вскричала Ирена. – Как же правильно ты говоришь, Матреша!»

Но тут внезапная догадка лишила ее дара речи. Ведь Матреша говорит о том, что Адольф приказал высечь Курю, Матрешиного сына, того самого мальчишку, который помог ей бежать. Без его лаптей она далеко не ушла бы, это точно. Другое дело, что, как далеко она ни ушла, толку с того получилось мало. Но это уж не Курина вина, это виновато Иренино злое счастье… Неужели Адольф Иваныч все же каким-то образом проведал, что Куря воровал хозяйский мед? Но кто ему сказал? И неужели за такую ерунду положено столь суровое наказание: кожу со спины плетьми содрать? Да ведь тщедушный мальчишка не выдержит столь суровой кары, умрет на козлах!

– Да ведь ты сам знаешь, – заговорила в эту минуту Матреша, – сам ты знаешь, Емеля, что кабы только за медом стало, отделался бы Куря так же легко, как Савелька: парочкой оплеух. Нет, как узнал Адольф, что Куря с этой поганой графиней болтал, дорогу ей указал, да еще и лапти дал, он и озлился, он озверел.

«Графиня – это я, – догадалась Ирена. – Чудные они: верить моим словам не верят, а прозвали графинею… Только почему, интересно знать, я поганая?! Да ладно, пусть называют, как им заблагорассудится, это неважно. Куря, бедный Куря… Откуда же узнал мерзкий Адольф, что он мне помогал? Не иначе Савельке проболтался, а тот его и выдал, когда кражу меда заметили… Как же его спасти? Что делать? Да ничего я не могу, убьет его Адольф, засечет до смерти! Боже мой, сколько бед из-за меня творится, из-за моей дурацкой глупости!»

– Он-то, видишь ли, графиню для себя приглядел, – продолжала между тем Матреша, – а она возьми и сбеги. Я думала, он меня на месте убьет за то, что я ее упустила… кабы не театры эти богомерзкие, небось и убил бы. Может, потом, как отыграем перед барином да гостями, и убьет-таки.

– Да что ж теперь злобствовать, ведь поймал он графиню-то! – в отчаянии всплеснул руками Емеля. – Ну и ладно, казалось бы! Успокойся!

– Потому Адольф еще пуще ярится, – с тоскливым вздохом пояснила Матреша, – потому успокоиться не может, что теперь ему на графиню лапу свою не наложить. Ее барин самолично наказывать будет, а Адольфу сказано было, чтоб и пальцем ее не тронул. И что уж там ей для острастки удумано – одному Господу Богу да нашему новому барину ведомо.

– Но ведь барин не без глаз! – воскликнул Емеля. – Он же сразу увидит, что она не врет, что и впрямь дама благородная! В беду попала по неопытности, ее надо как можно скорей к родным отправить, а не мучить попусту.

– Ишь как она тебя обошла, как приворожила! – так и взвизгнула Матреша. – Из-за нее Игнатий убился, из-за нее Курю пороть будут, да ведь и тебе досталось из-за нее, а ты все заступаешься за эту бродяжку лживую. Никакая она не графиня! Врет она все! Привез вчера Адольф, скинул с седла – ну будто