кошка драная. Нашли тоже графиню!
– Ты ее раньше не видела, а я видел, – сказал Емеля. – Видел, когда они с Игнашей в карете ехали. Не врет она, верю… И не обошла она меня вовсе, не приворожила, больно нужна она мне, графиня она или служанка, барышня или крестьянка. Просто я за справедливость. Довольно того, что над нами баре да их управляющие что хотят, то и воротят, лютуют почем зря, будто мы не люди, будто мы не живые, будто сердец у нас нет и боли мы не чувствуем. Если еще и мы будем друг с дружкою собачиться, то и впрямь человечьего облика вскорости лишимся. Графиня – она здесь такая же жертва, как и мы все. Мы ей поможем – глядишь, и она поможет нам.
– Ой, спасибочки, она мне уже так помогла, что дальше некуда! – вызверилась Матреша. – Мы с сыночком казни ждем, а Игнаша, бедный, и вовсе в сырую землю зарыт…
– Тихо! – быстро сказал Емеля. – Молчи, глупая! Второй уже раз об этом говоришь, а разве не помнишь, что немец настрого, под страхом лютой, немедленной смерти, запретил рассказывать о приезде Игнатия и… о том, что случилось здесь? Помнишь, как стращал: коли ляпнет кто о случившемся, того управляющий убьет немедля, своею рукой, или Булыга приложит до смерти. Барин все равно ему поверит, а не нам. С того он Степаниду на выселки и отправил, чтобы она не проболталась о смерти сына. Она, ведьма, ни Бога, ни черта не боится, ей на этого Адольфа плюнуть и растереть, а Булыга перед ней и вовсе дрожкой дрожит… Как пить дать все рассказала бы барину, вот ее и отвезли подальше.
– Помню Адольфов наказ, как не помнить, – угрюмо проговорила Матреша. – Только понять не могу: зачем ему это нужно?
– Бес его разберет, – так же угрюмо отозвался Емеля. – Одно мне ясно: Адольфу во что бы то ни стало нужно, чтобы театры наши именно в назначенный день прошли. Если же узнает новый барин про Игнатия, вряд ли разрешит лицедействовать. Как ни грызлись они с Игнатием с самого детства, как ни подло рождение Игнатия, а все же они отчасти родня. Да его все соседи осудят, коли узнают о театрах, что на могиле свежей игрались.
«Так вот почему меня обвинил во лжи Адольф Иваныч! – сообразила Ирена. – Вот почему уверял, что Игнатий вернулся в Петербург… Думал, гостям стыдно будет ехать на спектакль, когда в Лаврентьеве две смерти подряд приключились. Ну ладно, старый барин два месяца назад преставился, к тому же велел спектакль во что бы то ни стало на ежегодном летнем празднике сыграть. Но этот Берсенев должен быть совершенным чудовищем, чтобы разрешить лицедействовать, когда еще и девять дней после смерти Игнатия не отойдут. Конечно, конечно, он не позволил бы этого. Он обманут, значит… Но ради чего Адольф старается? Какой для него в том спектакле интерес? А какой-то интерес все же есть… Может быть, в том дело, чтобы Санька свою роль отыграла? Может быть, Адольф от этой дурочки вовсе голову потерял? Да нет, едва ли… Не похож он на человека, который из-за смазливой мордашки способен голову потерять!»
– Одного понять не могу: самому Адольфу-то Иванычу какая в этих театрах выгода? Зачем нужно, чтобы именно в этот день они состоялись? Неужто ради Саньки старается? – словно подслушав ее мысли, задумчиво проговорил Емеля.
– Ради Саньки?! – фыркнула Матреша. – Да что ему Санька? Подстилка, только и всего.
– Но ведь она, дура бездарная, всю затею провалит… – сокрушенно вздохнул Емеля.
– Да где ж другую возьмешь на эту роль? Вот я, к примеру, все слова знаю, я б могла Лизу сыграть, да меня Устинья Петровна и близко не подпустит: больно уж, говорит, ты, Матреша, толста, слишком уж в теле, чтобы барышню играть. А у нас на деревне все девки небось в теле, одна Санька тоща, будто и впрямь немка. Адольф-то, видать, неровно дышит к дохлятине, оттого и Саньку к рукам прибрал, и на графиню глаз положил.
«Это я-то дохлятина?! – чуть не вскрикнула Ирена. – Да в нашем классе в Смольном я была чуть ли не толще всех! Уж собиралась уксус пить для интересной бледности и похудания!»
– Тише! – быстро сказал Емеля. – Они возвращаются.
Грохнула, распахнувшись, дверь.
– Или это платье, или представлять не буду! – раздался голос Саньки. – Не буду! Хоть на части режьте меня!
– Нет, это меня на части режьте, Адольф Иваныч, – перебила ее Жюстина Пьеровна, – на куски рубите, пилой пилите, что хотите делайте, а с этой особой я спектакль ставить не буду. Дайте мне повозку, которая отвезет меня на станцию. Я готова заплатить неустойку, я на все готова.
– Угомонитесь, сударыня, – послышался медоточивый голос, в котором Ирена едва узнала лающую, грубую речь Адольфа Иваныча. Впрочем, она сразу вспомнила, как вчера он разливался соловьем перед Макридиной и ее свитой, и поняла, что этот человек горазд лицедействовать почище любого актера, крепостного или свободного. – О вашем отъезде и речи быть не может. Спектакль должен состояться, согласно желанию графа Лаврентьева, точно в назначенный день. Вы сами знаете, что проклятие небес падет на голову того, кто посмеет ослушаться последней воли покойного.
– Да проклятие небес уже пало на мою голову! – вскричала Жюстина Пьеровна. – И это случилось в тот день, когда вы сделали исполнительницей главной роли
– А что? – осторожно осведомился Адольф Иваныч. – Чем оно вам не нравится? Истинно королевский наряд.
– Если бы нужно было изображать Марию Стюарт, королеву Шотландии, это платье, пожалуй, подошло бы, да и то с натяжкой. Но для роли русской барышни из провинции… Право, выбрать его могла только эта безмозглая, лишенная всякого вкуса девка!
– Это я безмозглая?! – взвизгнула Санька. – Ах ты, немка драная!
– Я француженка! – оскорбленно взвизгнула Жюстина Пьеровна. – Не сметь называть меня allemandе!
Ирена не выдержала и расхохоталась. Жюстина Пьеровна не обратила никакого внимания на эпитет «драная», ее оскорбило только наименование ее немкой! Ох уж эти задиры-французы, вечно они тягаются то с немцами, то с англичанами! Однако как отнесется Адольф Иваныч к тому, что его фаворитка столь пренебрежительно наименовала его национальность? Если не отправит ее немедля на конюшню для порки, значит, истинно находится под Санькиной босой, немытой пятой!
То, что произошло дальше, явилось и для Ирены, и для всех прочих участников сей мизансцены поистине ошарашивающим.
– Кто это? – боязливо вскричала Санька. – Кто это там хохочет?!
Ирена испуганно прихлопнула рот ладонью, сообразив, что забылась, что если ей слышно каждое слово, доносящееся из соседней комнаты, то и там ее тоже могут услышать, – но было поздно.
– Да-да, – пробормотала Жюстина Пьеровна. – Я тоже слышала смех.
– Не иначе дух покойного барина восстал из могилы, чтоб нас покарать за то, что над его затеей насмехаемся! – прорыдала Санька, а Емеля не удержался и фыркнул:
Кто ты, что посягнул на этот час
И этот бранный и прекрасный облик,
В котором мертвый повелитель датчан
Ступал когда-то? Заклинаю, молви!
– Свят-свят-свят! – пробормотала Санька. – Ты вовсе спятил, Емеля?
Жюстина Пьеровна резонно заметила, что смех был женский, а потому ни к покойному барину, ни к покойному королю из пьесы Шекспира «Гамлет» не мог иметь никакого отношения.
– Вы правы, – благодушно согласился Адольф Иваныч. – И я вам сейчас отвечу, кто там смеялся. Булыга! Давай ее сюда!
Ирена замерла, потом заметалась по своей каморке, ища, куда спрятаться, но там, пожалуй, и серой мышке было бы затруднительно найти укрытие, а потому, когда дверь распахнулась и на пороге вырос Булыга, она только и могла, что загородилась от него руками. Это было, впрочем, бессмысленно. Сила у горбуна была нечеловеческая, Ирена могла только бестолково махать руками и ногами, когда он схватил ее и поволок.
Несколько раз она больно ушиблась ногами о какие-то ступени (Булыга тащил, не разбирая дороги и не слишком заботясь об удобствах жертвы), потом за что-то зацепилась подолом сарафана, так что раздался треск, когда Булыга потащил ее дальше, и вот наконец свет ударил ее по глазам и руки Булыги разжались, да так внезапно, что Ирена едва не упала, с трудом удержавшись на ногах.
– Кто это?! – раздался изумленный вопль Жюстины Пьеровны.
Ирена отмахнула со лба растрепавшиеся волосы и огляделась.
Она находилась в просторной зале, отделанной ореховыми панелями. Большие французские окна выходили в сад и были окаймленны тяжелыми портьерами. В глубине залы находился дощатый помост (на нем в изумлении застыли Емеля и Матреша), а поодаль стояло десятка два или три стульев. Все они были изящны, обиты бархатом или дорогим ситцем, как и прочая мебель, которую успела Ирена еще позавчера увидеть в графском доме. Итак, она находилась в одной из комнат этого дома! Судя по всему, это действительно была театральная зала графа Лаврентьева.
Ирена перехватила полный ненависти взгляд Матреши и поскорей отвела глаза. Слава Богу, Емеля смотрел дружелюбно, сочувственно, и Ирена бегло улыбнулась в ответ.
Тут же она узрела высокую, весьма сухощавую даму с энергичным некрасивым лицом, одетую со всевозможными ухищрениями кокетства, не грешащими, впрочем, против хорошего вкуса, и поняла, что перед ней Жюстина Пьеровна. Да, все в ней выдавало истинную француженку! Рядом стояла худенькая малокровная девица лет семнадцати с большущими водянистыми глазами на тощеньком бледном личике. Ее соломенного цвета волосы были заплетены в довольно жидкую косицу.
– Свят-свят-свят! – проблеяла она, и Ирена узнала голос Саньки. Впрочем, и без того можно было догадаться, что это и есть protege управляющего. Санька была облачена в громоздкий туалет цвета темного бордо с золотыми прошивками и галунами, туго-натуго стянутый в талии шнуровкою и снабженный неуклюжими фижмами. Припомнив портреты, висевшие в их доме, Ирена сообразила, что это платье относится ко времени, всего вероятнее, Елизаветы Петровны и принадлежало, должно быть, одной из прабабок графа Лаврентьева. Тощие Санькины формы торчали из глубокого декольте, вызывая жалость и насмешку, а отнюдь не те чувства, на которые это декольте было рассчитано. Да уж, Жюстине Пьеровне было с чего возмущаться. Лиза Муромская в роброне елизаветинских времен! Что за комиссия, Создатель!..
В сторонке, прямо на полу, была свалена куча еще каких-то разноцветных одежд.
– Кто это?! – повторила Жюстина Пьеровна, и ей ответил ненавистный голос Адольфа Иваныча:
– Это – ваша новая ведущая актриса.
Настала минута общего онемения, а потом собравшиеся обрели голос так же разом, как и потеряли его:
– Что?!
– А чем она вам плоха? – усмехнулся Адольф Иваныч. – Ручаюсь, что текст она выучит куда скорей Саньки. Возможно, что даже и учить его ей не придется: подозреваю, что Пушкина она, как и все образованные русские барышни, наизусть всего знает.
