— Именно ты должен воплотить в жизнь эту идею, и тогда все будут молиться на тебя.

— Кстати, Самуил, когда ты последний раз был в синагоге?

— Дай вспомнить. Сын женился в Париже, тогда я сломал ногу и не смог присутствовать на свадьбе, а дочь сбежала с этим сумасшедшим красавцем киношником, зарабатывающим гораздо больше денег, чем заслуживают все его сценарии, в которых я ничего не понимаю, так что это, наверное, было в 1945 году, когда я вернулся с войны. Ну конечно! — Самуил Уинтерс взглянул на портрет жены. — Она заставила меня туда пойти, а мне не терпелось затащить ее в постель.

— Ну что ты такое говоришь! Я не верю ни одному твоему слову.

— В данном случае ты не прав.

— А ведь он может стать опасным, — неожиданно сменил тему разговора Мандель, переходя к обсуждению кандидатуры Эвана Кендрика.

Но Уинтерс понял его, поскольку в ходе их беседы продолжал размышлять о том же.

— Почему? Все, что мы узнали о нем, и, уверен, нам предстоит узнать еще больше, свидетельствует об отсутствии у него страстного стремления к власти. Так в чем же опасность?

— В его фанатичной независимости.

— Но это же хорошо! Из него может получиться прекрасный президент. Он не потерпит напыщенных болтунов, соглашателей и подхалимов. Первых, как мы видели, он уже разнес в пух и прах, а с остальными будет еще легче расправиться.

— Значит, я неверно выразился, — сказал Мандель. — Возможно, потому, что сам в этом еще толком не разобрался.

— Или это я такой тупой. Иаков, все-таки что ты хочешь мне сказать?

— А что, если он узнает о нашем существовании? Предположим, этот Кендрик узнает, что его кодовое имя Икар и что он является продуктом общества «Инвер Брасс».

— Узнает? Но каким образом? Нет, это невозможно.

— Путем здравых рассуждений, а этот молодой человек умен, можно сделать и невозможное, и какова тогда будет его реакция? Тем более, что он фанатично стремится сохранить свою независимость.

Самуил Уинтерс подпер ладонью подбородок и уставился в выходящее на улицу окно, затем перевел взгляд на портрет жены.

— Кажется, я понимаю, куда ты клонишь, — произнес он, поминая неясные образы из своего прошлого. — Он придет в ярость. Он будет считать себя частью той трясины коррупции в которую его как бы бесповоротно втянули. Его возмущению не будет предела.

— На твой взгляд, как он поступит, находясь в таком состоянии? — развивал свою мысль Мандель. — В долгосрочном плане, зачем ему раскрывать наши имена? Возникнут недомолвки, слухи. Помнишь, что было, когда трехсторонняя комиссия[36] продвигала Джимми Картера? В тех слухах было гораздо больше правды, чем вымысла, но никого это не волновало. А что сделает Кендрик?

— Боже мой! — тихо произнес Уинтерс. — Ничего, кроме отвращения, это у него не вызовет.

— Тебе, Самуил, это что-нибудь напоминает?

— Да, но это случилось много лет назад. Тогда и время и обстоятельства были другими.

— Не думаю, что многое изменилось.

— Но я не занимал никаких высоких постов.

— Тебе не составило бы труда занять их. Блестящий, сказочно богатый декан Колумбийского университета, к которому обращались за советом все президенты, чьи выступления в комитетах палаты представителей и сената приводили к изменению национальной политики... Тебя выдвинули на пост губернатора штата Нью-Йорк, буквально единогласно проголосовали за тебя в Олбани, и вот тогда, всего за несколько недель до съезда партии, ты узнаешь, что какая-то неизвестная тебе политическая организация содействовала твоему выдвижению и неизбежному последующему избранию.

— Для меня это было сильным ударом. Я ничего не слышал об этой организации и о ее членах.

— Несмотря на это, ты решил, правильно или неправильно, что этот тайный механизм потребует, чтобы ты выполнял его указания, и тогда ты сбежал, оставив всех в полном замешательстве.

— Это было омерзительно, противоречило всем принципам любого открытого политического процесса, который я когда-либо поддерживал.

— Вот тебе и фанатическая независимость! — добавил Иаков Мандель. — А затем наступил вакуум власти, возник политический хаос, разброд в партии. На сцене появились оппортунисты, они-то и захватили власть, а потом последовали шесть лет с драконовскими законами и коррупцией в органах государственной власти от верхнего до нижнего течения Гудзона.

— И во все этих бедах ты обвиняешь меня?

— Эти события взаимосвязаны, Самуил. Высокочтимый Цезарь отказался от короны, и все полетело к чертям.

— Хочешь сказать, что Кендрик может отказаться от предлагаемой ему должности?

— Но ведь ты отказался! Ушел, хлопнув в ярости дверью.

— Я сделал это потому, что неизвестные мне люди потратили огромные деньги для того, чтобы поставить меня на эту должность. Я не знал, почему они это делали. Если они действительно были заинтересованы в формировании действенного правительства, а не руководствовались личными интересами, то почему они не пришли и открыто не сказали об этом?

— А почему мы не делаем этого?

Уинтерс посмотрел на Манделя. В глазах появилась грусть.

— Потому что мы как бы исполняем роль богов. Мы обязаны это делать, потому что знаем то, что неведомо другим. Мы знаем, что произойдет, если мы откажемся делать это. У нашего народа вместо президента появится король, во главе всех штатов встанет император. Но скрывающиеся в тени жалкие шакалы не понимают, что означает власть короля. Именно их, жаждущих такой замены, следует уничтожить в первую очередь, ибо иного пути нет.

— Понимаю тебя. Опасаясь, я проявляю осторожность.

— Значит, мы должны быть предельно острожными и уверенными в том, что Эван Кендрик никогда о нас не узнает. Все очень просто.

— Ничего простого не бывает, — возразил Мандель. — Кендрик не глупец. Он задумается над тем, почему ему вдруг стали уделять столько внимания. Вараку необходимо чрезвычайно тщательно продумывать сцены и действия своего сценария, каждый следующий эпизод логически должен вытекать из предыдущего.

— Удивительно! — заметил Уинтерс, вновь взглянув на портрет покойной жены. — Дженни часто говорила мне: «Не слишком ли все просто, Самуил? Другие лезут из кожи вон ради пары строчек в газетах, а тебе посвящают целые редакционные статьи, восхваляющие тебя за деяния, которые ты, возможно, и не совершал». Вот почему я начал задавать себе вопросы и таким образом узнал, что произошло.

— И тогда ты исчез.

— Конечно.

— Но почему ты именно так поступил, каковы истинные мотивы?

— Ты, Иаков, сам ответил на этот вопрос. Я был возмущен.

— И ты так поступил, несмотря на то, как много ты мог бы сделать?

— Ну разумеется.

— Можно утверждать, Самуил, что ты не горел желанием занять этот пост.

— И здесь ты прав. Хочешь — удивляйся, хочешь — нет, но я никогда и ни в чем не стремился стать победителем. Хорошо это или плохо, но мне никогда не доводилось ломать голову, как прокормить свою семью.

— Одно могу сказать, Самуил: у Кендрика должно появиться страстное стремление к победе.

— Огонь в груди — мощный стимул. Мы должны были подумать об этом в первую очередь. Решили, что он просто ухватится за предоставленную ему возможность. Какие же мы глупцы!

— Я все-таки вспоминаю твою историю и твою фанатичную независимость. Из яркой, обладающей