Торвард конунг сидел за столом, положив руки на скатерть, и смотрел на вход в гридницу. Хирдманы за двумя длинными столами по сторонам палаты уже ели, рабыни разносили хлеб и пиво. Только Торвард чего-то ждал. Кюна Хёрдис с середины женского стола бросилана него косой насмешливый взгляд.

Через порог перепрыгнула Эйстла, очевидно уворачиваясь от подзатыльника. Ее появление встретили смехом — пока в Аскргорде не было Ормкеля, девчонка позволяла себе больше, чем при отце.

За Эйстлой в гридницу шагнул Эйнар Дерзкий.

— Он не пойдет! — объявил Эйнар Торварду. — Говорит, что если он тебе нужен, то иди к нему сам. И что он никогда не сядет с тобой за один стол и единственная встреча, которой он желал бы, — новая встреча на поединке.

По гриднице пробежал громкий негодующий ропот. Сын Хеймира слишком много себе позволяет!

Лицо Торварда осталось неподвижным, а рука вдруг сжалась в кулак и сильно ударила по столу. После этого Торвард закусил нижнюю губу и отвернулся. Его сильно задевали упрямая враждебность Эгвальда и его решительное неприятие всяких попыток примириться. Отказом делить с Торвардом кусок хлеба Эгвальд настойчиво твердил, что примирение между ними невозможно. Торварда злили и раздражали эти ответы, ему казалось, что гордый сын Хеймира унижает его отказом сесть с ним за стол, как будто считает это недостойным. Не раз Торварду приходило в голову, что можно бы заставить слэтта уважать победителя, но он морщился и гнал прочь недостойные мысли. Обидеть пленника, не способного постоять за себя, — позор. А в том, чтобы обижать пленившего тебя, никакого бесчестья нет, и Эгвальд широко этим пользовался. В другое время Торвард, может быть, только посмеялся бы. Но презрительно гордые ответы Эгвальда явно перекликались с позорящими стихами Девы-Скальда из Эльвенэса и ранили Торварда унижающим чувством стыда.

Эйнар сел на свое место, взялся за еду. Хирдманы и женщины украдкой посматривали на конунга, но никто не смел обратиться к нему. В душе каждый удивлялся смелости или безрассудству Эгвальда ярла — скорее здесь было последнее. Где это видано, чтобы пленника звали за хозяйский стол, а он отказывался? Ведь Торвард конунг мог, если бы пожелал, отвезти Эгвальда на первый же рабский торг с веревкой на шее. А тот все не хочет понять, что уже почти месяц живет в плену и должен смирить свою гордость.

— Где Сигруна? — Взяв себя в руки, Торвард оглядел край женского стола. Лекарку достаточно уважали в усадьбе, чтобы кюна Хёрдис позволила ей сесть с собой за стол. Но Сигруны не было видно.

— Она в хлеву! — крикнула Эйстла, успевавшая всех и все приметить. — Там корова вот-вот отелится!

— Живо за ней! — Торвард мотнул головой.

«За коровой?» — непременно спросила бы Эйстла и даже открыла рот, но еще раз глянула в лицо конунгу и прикусила язык, молча метнулась к порогу. Давно обитатели Аскргорда не видели своего конунга таким сердитым.

— Это все она! — шептали женщины на ухо друг другу. — Та Дева-Скальд из Эльвенэса! Это она порочит конунга своими дрянными стихами и насылает на него порчу!

— А хотелось бы знать — она молода? Красива?

— Вот уж чего я не думаю! — сказал Хермунд Росомаха, расслышав болтовню за женским столом. — Зачем молодой красивой девушке знатного рода еще и ломать голову над стихами? Она и без них может получить все, что захочет!

— Ты забыл, мой друг Росомаха, что она — не простая девушка! — ответил ему Эйнар Дерзкий. — Она ведь хочет получить не что-нибудь, а голову нашего конунга!

— Вот еще! — возмущенно заговорили сразу несколько хирдманов. Разговоры о Деве-Скальде велись с тех самых пор, как о ней рассказал Болли Рыжий, и многие считали, что Торвард конунг уже давно мог бы придумать способ заставить ее замолчать. — Вот погодите — скоро она будет здесь с выкупом за Эгвальда ярла, и тогда…

— Замолчите! — коротко приказал Торвард, и все разговоры в гриднице стихли.

Торвард тоже немало думал о дочери Скельвира. Он с нетерпением ждал встречи с ней. Не задаваясь вопросом, молода она или не очень, красива или безобразна, он хотел одного — взглянуть ей в глаза и потребовать ответа, кто рассказал ей, будто он проглотил стрелу, прячется за спинами женщин, бегает от Чёрной Шкуры и все такое прочее. Кто дал ей право позорить его на весь Морской Путь? Иногда, ворочаясь без сна по ночам, он готов был убить ее, несмотря на то, что убить женщину — позор. Лучше так, чем всю жизнь терпеть ее насмешки! В Эльвенэсе каждый день бывает множество кораблей, скоро все двенадцать племен запоют: «Конунг, стрелу проглотивший…» Воображая ее себе на разные лады, Торвард конунг по полночи обращал к ней воображаемые гневные речи, выслушивал ответы, то путаные и сбивчивые, то заносчивые и враждебные. Она снилась ему по ночам, но лица ее он не мог разглядеть. И самой страстной мечтой его стало увидеть ее. Но при этом он не выносил, чтобы о ней говорили в усадьбе. Он хотел, чтобы все о ней забыли, словно ее никогда не было на свете, но сам все время думал о ней, как будто она стояла за его плечом. Искусство слова может исцелить, а может жестоко ранить. И в иные дни Торварду казалось, что никто другой, как он, не испытал этого на себе.

Вернулась Эйстла, за ней шагнула через порог сутулая фигура Сигруны с коротким серым платком на голове. На ходу лекарка вытирала руки клочком сена.

— Чего тебе нужно, конунг? — неприветливо спросила она, остановившись возле порога. Ей казалось негожим отрывать ее от коровы ради конунга, который вовсе не болен.

— Я хочу спросить тебя об Эгвальде ярле! — сказал Торвард, не обижаясь. На блаженных и дураков обижается только дурак. — Здоров ли он теперь?

— Он никогда не будет здоров! — с непреклонной суровостью ответила Сигруна. — В нем слишком много злобы и гордости. Они грызут его, как два злющих дракона, изнутри и не дают быть здоровым.

— Ты говоришь о его душе, — сказала кюна Хёрдис. — А мой сын спрашивает о его теле.

Сигруна посмотрела на нее с недоумением — ей странно было слышать такие речи от колдуньи.

— Это одно и то же, — все-таки пояснила она, снова глядя на Торварда конунга. — Пока его душа не успокоится, его телу не бывать здоровым.

— А что же нужно его душе? — спросила кюна Хёрдис.

Но лекарка смотрела только на Торварда, как будто не слыша слов его матери.

— Твоей крови, конунг, — ответила она наконец.

Наутро Торвард конунг подошел к корабельному сараю, где сидел с частью своей дружины Эгвальд ярл. Эгвальду уже предлагали перейти в другое помещение, более подходящее сыну конунга, но он пожелал остаться со своими людьми. Это могло быть подсказано страхом чужого места и предпочтением держаться своих, но Торвард, не склонный думать о людях плохо, даже если это враги, в глубине души нашел это решение достойным уважения.

Кивком велев сторожившим пленников хирдманам снять замок и засов, Торвард встал на пороге сарая. Пленники, бледные и заспанные, неохотно поднимали головы ему навстречу. В сарае было душно, пахло прелой соломой, свет из открытой двери освещал сарай, а дальше начиналась полутьма, полная лениво шевелящихся человеческих тел.

— Где Эгвальд ярл? — громко спросил Торвард, стараясь разглядеть людей в полутьме сарая. — Он хотел, чтобы я сам пришел к нему. Я пришел.

— Я не так неучтив, чтобы заставлять гостя стоять на пороге! — раздался из глубины сарая насмешливый голос, и из группы сидящих и лежащих слэттов показался Эгвальд. — Заходи, Торвард сын Торбранда. Подушки из куриных перьев твои женщины сюда не принесли, но охапку соломы могу тебе предложить.

За месяц, проведенный в плену, Эгвальд сын Хеймира сильно изменился. Он похудел и побледнел, почти не видя солнечного света, на щеках его отросла негустая светло-золотистая бородка, светлые волосы свалялись. Вместо старой рубахи, порванной и окровавленной, женщины Аскргорда дали ему другую, из