— Это самое лучшее ощущение, голубушка, — сказал Яков Наумович, развязывая накидку и снимая ее с полулежащей женщины. Он галантно помог ей слезть с кресла, учтиво поклонился: — Пройдите к администратору, к стоечке, там вам все объяснят. И если что-нибудь будет беспокоить, хотя, я уверен, года два с прежними проблемами вы не столкнетесь, приходите.

Женщина посмотрела на Потапчука. Ее лицо было немного измученным, но скорее всего не работой Якова Наумовича, а собственным ожиданием, напряжением и всеми теми чувствами, которые испытывает нормальный человек, попав в кабинет к стоматологу.

— Ну, Федор Филиппович, располагайтесь, принимайте удобную позу. Я вижу, вы чем-то сильно озабочены кроме больного зуба?

— О да, — выдохнул генерал Потапчук, устраиваясь поудобнее в кресле.

Яков Наумович чисто парикмахерским жестом набросил накидку, аккуратно завязал сзади.

— Ну, хвалитесь. Так широко рот можете не открывать.

Сунув в рот зеркальце и прикасаясь уже вымытыми руками к щеке, Яков Наумович издал стон.

— Что, мои дела так плохи?

— Да уж, — неудовлетворенно, как показалось Потапчуку, ответил Яков Наумович.

— Безнадежный зуб, Яков Наумович?

— Нет, не все так сразу. Давайте посмотрим, изучим ситуацию, все взвесим, проанализируем, а тогда уж будем делать выводы, станем рассуждать. Где-то у меня есть снимочек ваших зубок, сейчас, секунду, — Яков Наумович вышел из кабинета, через плечо бросил: — Федор Филиппович, рот можно закрыть. Что вы сидите, как птенец в гнезде?

После этой нехитрой шутки Потапчуку на душе стало немного легче, и он понял, дела его хоть и плохи, но не безнадежны.

Через пару минут появился Яков Наумович с рентгеновскими снимками в пальцах. Долго рассматривал их на свет, поворачивая голову то вправо, то влево. Сменил очки.

— О боже, — произнес он, пренебрежительно взглянув на Потапчука.

— Что вы меня пугаете? Вы же знаете, Яков Наумович, я человек терпеливый.

— Да уж, потерпеть вам придется. Эх, лет двадцать назад, Федор Филиппович, когда мы с вами были молодыми, когда на женщин заглядывались, я бы вас помучил, причем от души. А сейчас времена другие, двадцать первый век на дворе, третье тысячелетие, я стараюсь соответствовать всем мировым тенденциям, так что терпеть вам не придется. Сейчас сделаем укольчик, и я лично займусь вашим зубом.

— Будем удалять?

— Что вы так вот сразу — удалять? Я же вам ничего пока не сказал, сказал, что займусь им.

— А как у вас вообще дела? — спросил Потапчук. Зуб у него перестал болеть напрочь, не ныл, не дергал, в общем, абсолютно не беспокоил.

— Ну как у меня, старого еврея, могут обстоять дела? Вот застрял в этой стране, дети звонят…

— Где они? — осведомился Потапчук.

— А то вы, Федор Филиппович, не знаете! Небось прежде чем ехать, личное дело Якова Наумовича Кучера посмотрели от первой странички до последней? Я-то вас знаю.

— Никуда я не смотрел!

— И правильно, я сам все расскажу. Давайте разговор построим по-другому: вы будете молчать, а говорить будет Яков Наумович, Вы все-таки у меня в кабинете, а не я у вас.

— Вас это радует?

— Не то чтобы радует, но и не огорчает. Все, открываем рот. — В руках стоматолога сверкнул маленький шприц. — Сейчас немножко будет больно, совсем немножко.

Яков Наумович сделал укол, от которого генерал поморщился, бросил шприц в корзину для мусора и посмотрел в глаза Потапчуку:

— Теперь минут пять можем пообщаться. Говорите, спрашивайте, отвечу на все интересующие вас вопросы.

— Вы шутник.

— Да уж, без шуток в наше время не проживешь. Такие дела, что приходится лишь отшучиваться да отбрехиваться.

— Давно на родине были, Яков Наумович?

— О, давненько, уже одиннадцать лет как не посещал родной Витебск. Одиннадцать лет, а как один миг! Правда, родственники наезжают, Фима был месяца четыре назад. Повезло же мне с ним.

— Кто такой Фима?

— Есть у меня родственничек из Витебска, он и сейчас там живет. Был талантлив, как его дед. Представляете, Федор Филиппович, в четыре года он начал читать и в четыре года играть на скрипке. А в девять он уже стал лауреатом какого-то важного конкурса.

Потапчук кивал. Он уже не чувствовал щеки, язык стал непослушным, немного одеревенел.

— Ну как, действует? — улыбнулся Яков Наумович, словно видел своего пациента насквозь.

— Да, действует, — выговорил Федор Филиппович и тут же задал вопрос: — И что ваш Фима представляет собой сейчас?

— Конченый человек. Его можно было бы списать, вычеркнуть из списка родственников. Но вы же знаете, моя Фаина такая сердобольная, ну такая сердобольная, она даже котикам в подвал каждое утро выносит еду.

— О да, помню, — произнес Потапчук, словно он следил за супругой Якова Наумовича и прекрасно был осведомлен о том, чем занимается пожилая женщина. — А вы как, Яков Наумович?

— В чем — как?

— Судя по всему, не бедствуете? — с трудом выговаривая слова, произнес Потапчук.

— Ой, что вы, Федор Филиппович, хотелось бы жить еще лучше, но хвала Всевышнему, что и так живы-здоровы, дети устроены, внуки растут, хорошо учатся, играют, поют. А я живу себе понемножку. Хотите анекдот, старинный-старинный? Наверное, даже если сложить наши годы вместе, этот анекдот будет постарше.

Потапчук утвердительно кивнул, он любил слушать анекдоты Якова Наумовича, они всегда были с глубоким смыслом, а рассказывал их стоматолог не просто хорошо, а великолепно,

— Так вот, слушайте, — хлопнув по колену своего пациента Яков Наумович воздел руки к небесам, глядя в глаза генералу, начал говорить: — Два еврея — Лева и Мойша — собрались, встретились. Начали разговоры разговаривать. Лева и говорит:

— Слушай, Мойша, если бы ты был царем, ты хорошо бы жил?

— О, да, конечно, — отвечает Лева.

— А я, если бы был царем, — говорит Мойша, — жил бы еще лучше.

— Лучше, чем кто?

— Лучше, чем ты.

— А это почему?

— Какой ты глупый, — восклицает Лева, — я бы жил лучше тебя потому…

— Почему?

— …потому что я бы еще немножко шил!

Потапчук рассмеялся.

— Ну вот так и я. Немножко шью, поэтому и живу неплохо. Ну-ка, открывайте, Федор Филиппович, рот, займемся вашим зубом.

Полчаса, а может и больше, Федор Филиппович сидел с закрытыми глазами. Он слышал лишь вздохи, восклицания стоматолога, звяканье инструментов. Он абсолютно не чувствовал боли. Работал Яков Наумович нежно, как будто сидел в кресле не видавший виды мужчина, прошедший огонь и воду и медные трубы, а ребенок лет четырех-пяти.

Пожилой еврей разговаривал с больным зубом, ругался, сердился на него, иногда хвалил зуб и самого себя, вспоминал своих родственников и супругу Фаину, вспоминал молодость, жалуясь на то, что и глаза, и руки у него уже не те, что скоро он станет никому не нужным.

Генералу хотелось перечить, сказать, что ты, Яков Наумович, пока жив, будешь иметь кусок хлеба с