отсюда, а потом скажешь мне, что ты решила. Так?

— Так… — удивленно кивнула она. — Только я не поняла, Вацлав, при чем здесь…

— Потом поговорим, потом, моя красавица! — Его серьезность уже улетучилась снова. — Мне пора на репетицию. Ведь я не собираюсь в Палестину, а собираюсь на сцену сегодня вечером!

На репетиции Эстер больше не ходила. Вернее, это не она на них не ходила, а сами они были приостановлены. После разгромной критики «Букета моей бабушки» и ухода Гутмана весь Мюзик-холл пребывал в растерянности, а Голейзовский вообще не показывался в театре. И хотя товарищ Оглоблин, утвердившийся в директорском кабинете, еще никак себя не проявил, настроение у большинства было похоронное.

Эстер не была в этом смысле исключением. Тоска охватила ее, жесточайшая тоска! Она не бывала не только в Мюзик-холле, но и вообще нигде — обычная ее общительность словно в песок ушла.

Нет, не в песок, а в глубокий снег, который после трех суток непрерывного снегопада накрыл Москву тяжелой шапкой. Как только это случилось, зима стала совсем беспросветной — под стать настроению.

Эстер целыми днями и вечерами сидела дома одна, пустыми глазами смотрела в залепленное снегом окно и пила кофе, который когда-то купила в Торгсине и смолола на кофемолке у театральных бутафоров. Потом молотый кофе кончился, но заставить себя пойти в театр, чтобы смолоть новую порцию, Эстер не могла.

Иногда к ней стучались. Один раз она услышала за дверью мелкие шажки и тонкий голос мадам Францевой, другой раз шаркающие шаги Антона Николаевича Василькова — он сказал, что родители передали для нее письмо с кем-то из командированных, и подсунул письмо под дверь. Эстер не открыла ни разу: при мысли о том, что придется разговаривать с людьми, ей хотелось даже не забраться с ногами на диван, а лечь на него, отвернуться к стене и не поворачиваться никогда.

Когда раздался очередной стук в дверь, она именно это и делала. Если можно было назвать действием то, что она лежала, накрывшись вязаным серым платком, и разглядывала смутные разводы на коленкоровой диванной спинке.

Стук был короткий и спокойный. Но Эстер почувствовала в нем такую неодолимую силу, которая подбросила ее на диване, будто внезапно вырвавшаяся из него пружина.

Она пробежала через всю комнату — из-за теплых азиатских чувяков, в которых приходилось ходить дома зимой, ее шаги были бесшумны, — и распахнула дверь. Она боялась, что за ту секунду, которая потребовалась ей для этого, стоящий за дверью уйдет.

Но он не ушел. Игнат стоял к двери так близко, что, когда она распахнулась, Эстер почти уткнулась носом в его плечо.

И в то же мгновение все, что копилось в ней это бесконечное в своей тягостности время, что разрывало изнутри обидой, болью, безнадежностью, — все наконец прорвалось слезами.

Она всхлипнула, пробормотала что-то бессмысленно жалобное и, обхватив Игната за шею, в голос зарыдала.

Эстер была немаленького роста, но ее нос уткнулся ему всего лишь под подбородок. Слезы текли в твердую глубокую впадинку у него над грудью, и ниже слез, она чувствовала, гулко и стремительно билось его сердце, и ниже сердца… Весь он напрягся, застыл, дыхание стало прерывистым, потом, казалось, вовсе исчезло.

Потом он осторожно взял ее за плечи и с той же неодолимой силой, с какой стучал в ее дверь, отстранил от себя и провел в комнату.

Он усадил ее на диван и сам сел рядом. Только рядом, на совсем маленьком, но тоже неодолимом расстоянии.

— Что случилось? — спросил Игнат. Голос его звучал так же прерывисто, как только что рвалось из его груди дыхание. — Что у вас тут у всех стряслось?

— У кого — у всех?

Эстер в последний раз всхлипнула и вытерла щеки ладонями. Он ничего не сделал, он даже не поцеловал ее, он сидел рядом с нею так, словно она была невинной гимназисткой, которую можно оскорбить одним лишь намеком на поцелуй, — но при этом она чувствовала себя рядом с ним так, будто они лежали голые друг у друга в объятьях. И понимала, что он чувствует себя точно так же, оттого и дышит прерывисто, оттого глухо звучит его голос и стремительно бьется сердце.

— У Ксены дверь закрыта. Ты вот… Что случилось?

— Не знаю. Про Ксеньку не знаю.

Эстер подняла глаза и сразу увидела перед собою его глаза. Серые, широко поставленные, оттеняющие твердость черт его лица, они были — как расколовшаяся скала. От прямого взгляда этих глаз в ее собственных глазах потемнело и затуманилось.

— А у тебя что случилось? — Игнат отвел взгляд.

— А я из Мюзик-холла ухожу.

— И всего-то?

Она поняла, что «всего-то» объяснить ему все равно не сможет. Да и нужно ли объяснять? Они сидели, отодвинувшись друг от друга, но чувствовали себя при этом будто голые, и нужно было только одно: броситься друг к другу, и целоваться, и… И все, и навсегда! Все остальное было ненужно и неважно.

Но жизнь состояла как раз из «остального» — из объясняющих слов, из сопутствующих обстоятельств и обязательств.

— Ксенька, наверное, бабушку к врачу повезла, — сказала Эстер. — Она говорила, ей какого-то врача порекомендовали, который Евдокию Кирилловну в больницу может положить. Только далеко, в Сокольниках где-то.

Она не помнила, когда именно Ксенька говорила ей об этом. Может, неделю назад, а может, и две.

— А мне и не сказала даже… — В голосе Игната послышалась такая горечь, что у Эстер сжалось сердце. Его руки, тяжело лежащие на коленях, сжались в кулаки. — Хоть чем-то бы ей помочь, хоть извозчика, что ли, или такси… Ничего не сказала!

— Почему ты на ней не женишься? — помолчав, спросила она.

— Не идет за меня.

— Не идет!.. А ты бы… ты…

Эстер замолчала — сказать было нечего. Игнат усмехнулся:

— Что — я бы? Ничего не поделаешь. Где любовь, там ни разуму места нет, ни логике. Будто сама не знаешь.

— Знаю… — Эстер еще немного помолчала и сказала: — Я уеду, Игнат. Не знаю еще, куда, но далеко. И совсем скоро. А ты… Если замуж она не пойдет, то хотя бы… Не оставляй ее хотя бы.

— Не оставлю. Убью, если кто обидит. Или сам умру. — Скальные глаза блеснули так, что Эстер поняла: Игнат действительно убьет каждого, кто попытается причинить Ксеньке зло. Эта твердость, эта могучая на все готовность каким-то необъяснимым образом соединялась в нем с нежностью. Это было странно и казалось невозможным, но именно нежностью дрогнул его голос, когда он произнес «убью». — Не уезжай, Эстер, — вдруг сказал он.

Если бы он обнял ее при этих словах, если бы поцеловал, да хоть придвинулся поближе — качнулся всем своим огромным телом, обхватил широким кольцом рук!.. Но он смотрел не на нее, а перед собою, губы его были сомкнуты в твердую линию, и руки по-прежнему лежали на коленях, разве что кулаки сжались еще крепче — так, что костяшки пальцев побелели.

— Уеду. — Она тоже отвела от него взгляд. Это нелегко ей далось. — Ну, что об этом говорить!

— Говорить нечего.

Он вдруг взял ее руку обеими руками — она утонула в его сложенных лодочкой ладонях, — поднес к лицу и прижал к губам. Эстер замерла. Так они сидели в молчании долго, очень долго… Или всего одно мгновение прошло? Губы у Игната были такие же твердые, как взгляд. Когда он целовал Эстер руку — раз за разом, не отрываясь, — ей казалось, что она касается рукою скалы.

Потом Игнат медленно отпустил ее руку и встал.