выглядел так же празднично.

И Эстер участвовала в нем не только в качестве одной из герлс — у нее был сольный номер! Она появлялась из огромного раскрывающегося шара под бравурную музыку, написанную Дунаевским специально к «Букету», зал взрывался аплодисментами, а она танцевала. И как же это было хорошо, как же замирало от этого сердце!

Впрочем, и общие номера герлс тоже были искрометно хороши. Они перемежались выступлениями приглашенных европейских актеров — итальянского жонглера Труцци, английских эксцентриков Мец-Мец, французов Луизы и Ролана с акробатическими танцами…

Когда во время премьеры Луиза и Ролан появились на залитой таинственным светом сцене, сердце у Эстер сжалось, а потом забилось остро и болезненно. Она не пони-малаг почему это произошло — движения акробатов были прекрасны в своей пластичности, и не было ровно никаких причин для печали…

Но, как выяснилось вскоре после премьеры, в печали своей и боли она не ошибалась.

— Я собрал вас, товарищи, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие. — Голос режиссера Гутмана звучал так, что не скрашивался даже шуткой. Никто не засмеялся. — Я вынужден сложить с себя полномочия главрежа Мюзик-холла. О том, кто меня заменит, вам сообщит новая дирекция после решения худполитсовета.

— Какая новая дирекция? — оторопело спросил оркестрант Дружников. — Вы о ком, Давид Григорьевич?

— Новым директором театра с сегодняшнего дня назначен товарищ Оглоблин, рабочий завода «Авиаприбор».

Тишина в зале стала совсем уж пронзительной.

— Да-а… — прозвучал наконец чей-то голос. — Непредвиденный сюжетец…

— Непредвиденный?! — воскликнула Вера Друцкая. — А чего вы, собственно, ожидали? Вы газеты читаете? — Она брезгливо потрясла «Правдой», которую держала в руке, и прочитала: — «Полуобнаженными красавицами нам никогда не осуществить лозунг „Искусство — в массы“! И называется весь этот бред „Для кого благоухает букет?“. Чего же вы хотите после этого?

— Вера, Вера! — одернула ее костюмерша Аида Борисовна. — Выбирай выражения. — И, понизив голос, добавила: — Помни, твои слова могут иметь опасные последствия, притом не только для тебя.

— Теперь уж выбирай не выбирай…

Друцкая отвернулась от рампы, у которой стоял, через силу улыбаясь, Гутман, и заплакала.

Эстер плакать не хотелось. Она обводила взглядом зал и словно со стороны видела, как непрощающе поблескивают ее глаза.

Она понимала, что видеть этот зал и эту сцену ей осталось недолго.

И вот теперь она шла по Садовой и мечтала о том, чтобы ослепнуть и оглохнуть.

«Знала же, понимала, что обязательно этим кончится! — думала она. — И все равно надежды какие-то глупые питала, сольному номеру радовалась, боялась думать, что… Трусливая дура!»

Так, ругая себя на чем свет стоит, Эстер добрела до кондитерской на углу Тверской и Мамоновского переулка. Она споткнулась о ступеньку у входа и тут только поняла, что пальто у нее не застегнуто, шарф не завязан, голова не покрыта, и если она сейчас же не согреется, то не дойдет до дому.

В кондитерской в этот утренний час стоял полумрак из-за летящего за окнами снега. Посетителей почти не было: цены здесь кусались, а та публика, для которой они были приемлемы, не выходила из дому так рано. Эстер села за столик у окна, заказала чашку шоколада с пирожным «буше» и, ожидая, пока принесут заказ, мрачно следила, как мокрый снег лепится к массивным домам Тверской. Это завораживало, как всякое явление природы, даже природы городской.

Эстер так засмотрелась на снег, что не сразу поняла, что слышит свое имя. Наконец она вздрогнула и подняла глаза. Рядом с ее столиком стоял музыкальный эксцентрик Бржичек и смотрел на нее веселыми круглыми глазами. Бржичек вообще весь был круглый, такой аккуратный шарик, состоящий из множества шариков поменьше — головы, глаз, ладошек…

— Ты плачешь по Гутману, Эстерка? — спросил он. — Не плачь! Он хороший режиссер, но будет и другой. И Голейзовский остался работать. Зачем же тебе портить такие глазки?

Бржичек был так говорлив, что мгновенно осваивал язык любой страны, в которую заносила его зыбкая актерская судьба. До приезда в Россию он блестяще знал семь языков, а уже через три месяца после приезда и по-русски говорил так, что общение с ним не доставляло ни малейших затруднений. Он просто не мог подолгу молчать, находясь среди людей, в этом и заключалась причина его феноменальных языковых способностей.

— Я не плачу, Вацлав, — шмыгнула носом Эстер. — Просто на улице холодно.

— Плачешь, плачешь, — покачал головой Бржичек. — Тебе жалко режиссера, я знаю.

— Не только из-за Гутмана, — вздохнула Эстер. — То есть Давид Григорьича, конечно, жалко, но… Мне себя еще больше жалко!

— За что себя? — сев рядом на стул, спросил Бржичек. — Разве тебя тоже выгоняют с театра?

— Я сама уйду, — мрачно сказала Эстер. — Не хочу, чтобы мною товарищ Оглоблин командовал. И в ватнике танцевать не хочу.

Вообще-то, конечно, говорить с посторонними людьми на политические темы было опрометчиво. На эти темы и со знакомыми-то говорить можно было не со всеми, и права была Аида, предостерегая Веру Друцкую. Но кругленький веселый Бржичек менее всего походил на доносчика. К тому же он был чех, к тому же Эстер сейчас было все равно, донесут на нее или нет.

— В ватнике танцевать плохо, — засмеялся Бржичек. — Но куда же ты пойдешь?

— А уеду куда-нибудь!

— В Сибирь?

— Почему в Сибирь? — удивилась Эстер.

— Ну так там бывают стройки, про них пишут все ваши газеты. Многие русские едут в Сибирь, когда хотят начать новую жизнь. У вас большая страна, — улыбнулся он.

— Большая-то большая… — пробормотала Эстер. — А деваться некуда. Нет, в Сибирь я не собираюсь, — тряхнула головой она. — Лучше бы как раз в обратном направлении. Вот только как?

— Ты говоришь про Европу?

Эстер не успела ответить: официант принес шоколад с пирожным для нее и кофе с ликером для Бржичека. Проводив его взглядом, тот повторил:

— Ты хочешь уехать в Европу?

— Знаешь, я уже куда только не думала. — Видимо, нервы у нее были сильно взвинчены, иначе ее не захлестнула бы волна неожиданной откровенности. — Мне даже Палестина на ум приходила. Говорят, туда евреев иногда выпускают. Правда, я же не сионистка, как, например, Аида, меня вряд ли выпустят. Да если бы и выпустили… Что мне там делать, за идею землю пахать?

— Да, не всех евреев тянет в Палестину, — кивнул он. — Меня совсем не тянет.

— А ты разве еврей? — удивилась Эстер. — Я не знала.

— По маме. Значит, настоящий еврей. Но Земля обетованная меня не манит. Может, просто еще возраст не пришел, — радужно улыбнулся он. — Может, на старости лет я как раз поеду пахать ту землю. Но пока мне хочется показывать музыкальные номера!

— А мне уже даже и этого не хочется, — вздохнула Эстер. — То есть хочется, конечно, но как-то… Мне хочется никогда больше не слышать глупых слов от глупых людей. И чтобы эти люди не руководили моей жизнью и не смели отнимать у меня самое дорогое, — отчеканила она.

— Все-таки ты настоящая еврейка! — засмеялся Бржичек. — Знаешь, что должен обязательно сказать вслух еврей на праздник Песах?

— Понятия не имею.

— Я свободен! Вот что он должен сказать. Он себе должен напомнить, что никогда больше не будет рабом, для того и вышел в этот день из Египта. Хотя, может, в рабстве он был лучше сыт и одет, чем на свободе. Я думаю, тебе необязательно ехать в Палестину, Эстер. — Он произнес это с неожиданной серьезностью; смех исчез из его круглых глаз. — Ты подумаешь еще немножко, правда ли хочешь уехать