Лоренс; всего две недели назад эта маленькая церковь помогла ему выбраться с улицы.

— Отчасти благодаря Тому, — пробормотал он застенчиво.

Том утверждал, что он ничего особенного не сделал:

— Все, что я сделал, — это взял и позвонил по телефону. А работу ты сам получил.

Взволнованное лицо Лоренса пошло пятнами, и на нем можно было видеть все — прыщи, реденькую растительность и застарелую обиду. Он собрал все свое мужество, чтобы сказать мне:

— Тебе здорово повезло, друг.

Когда началась служба, пастор спросил, есть ли в церкви кто-нибудь, кого следует особо представить.

— Том! Пожалуйста, не надо.

Но было слишком поздно. Том уже поднялся на ноги и сообщил, что он здесь со мной.

Все собравшиеся — а их было человек семьдесят пять — стали говорить: «Привет, Джордан!», или «Добро пожаловать, Джордан!», или «Аминь!».

— Джордан, — произнес Том сквозь зубы, — встань!

Я поднялся на ноги и слегка помахал всем рукой. Каждый помахал мне в ответ, а некоторые даже зааплодировали, вроде я и вправду сделал что-то существенное. А я же всегда не терпел подобострастия, разве нет?

Были тут и другие гости — чья-то мать, приехавшая из Фресно, чей-то друг из Альбукерка. Все приветствовали их взмахами рук, возгласами «Привет!», и ничего такого в этом не было. И правда, какой смысл приходить в смущение? Как любит говорить Том, это просто жизнь.

— Прежде чем мы начнем, — произнес пастор Уолтер, — не хочет ли кто-нибудь воздать хвалу, поделившись ею со всеми нами?

Маленькая худая женщина в плотном джинсовом костюме вскочила на ноги и сказала:

— Да, спасибо.

К поясу у нее был прикреплен большой, давно устаревший мобильник, на пряжке виднелись слова «Крутая баба», а в обоих ушах по слуховому аппарату.

— Как известно многим из вас, Расти на этой неделе перенес операцию и, слава богу, все прошло просто прекрасно. Он вернулся домой уже на следующий день, и я смогла вынуть дренаж уже через четыре дня, хотя ветеринар сказал мне, что это потребует неделю.

Она еще некоторое время рассказывала о состоянии Расти, и многие из присутствующих произносили «аминь!», а некоторые поднимали руки, словно откуда-то сверху за них тянули невидимые нити.

Еще двое-трое присутствовавших поделились своей хвалой: благополучные результаты медицинского обследования, возвращение ушедшего из дому ребенка, новая работа: обычные дела, настолько привычные, что порой забываешь, что эти события определяют нашу жизнь. Это привело мне на память слова, что я как-то прочел на рекламном щите: «То, как мы проводим свои дни, и есть, разумеется, то, как мы проводим свою жизнь». Так что же это — религия или просто мудрость?

— А теперь пусть каждый из нас подумает несколько минут об обретенных им или ею счастливых дарах.

Вот тут рука Тома и обняла меня. Пастор завершил минуты молчания, заявив:

— Сам я хочу возблагодарить Господа за то, что у нас есть теперь новый, второй туалет! Братья и Сестры! Он наконец закончен! — Новый взрыв аплодисментов и возгласов «аминь!» — Больше нам не придется делить единственный туалет на сотню желающих!

Если вам давно не приходилось посещать церковь, вы, скорее всего, забыли, как много там говорят о повседневных делах — о церковном бюллетене, о выборах церковного совета, о ежедневных занятиях с детьми, пока родители на работе… Думаю, в этом есть большой смысл. Вероятно, именно поэтому множество людей туда и ходят — это организует, создает общность, чувство принадлежности, дает возможность чем-то заняться. Многие из присутствовавших в церкви выглядели людьми, которым трудно было вписаться: слепая лесбиянка; транссексуал двухметрового роста; волосатый страхолюдина, изможденный СПИДом; да и этот парнишка, Лоренс. И, словно прочитав мои мысли, пастор сказал:

— А более всего я хочу возблагодарить Господа за это наше святилище — убежище, где каждого встречают добром и где каждый любим.

Пастор говорил со странным акцентом, я никак не мог определить, с каким именно — может, с центральноюжным, что-то в этом роде. Волосы у него были довольно длинные, он их смазывал и гладко зачесывал назад, а пониже затылка они собирались в кисть мелких локонов. Лет, видимо, сорока или сорока пяти, он был элегантно красив, и его прихожане явно им восхищались.

Мне нет смысла пересказывать всю службу. Если не считать пары лесбиянок, ходивших с подносами для пожертвований, и привратников — парней в кожаных жилетах, и застенчивого транссексуала, раздающего причастие, все тут было более или менее привычно. Если в этой службе и присутствовал теологический постулат, то он сводился к следующему: Христос любит всех, и Джозеф Смит был прав — церкви всего мира отошли от истинной заповеди Христа о всеобщей любви. Взгляните на собравшихся здесь людей — они и есть доказательство этому.

— Вот почему я все еще верю, — шепнул мне Том. — Вот почему мне не нужны их храмы.

Он указал на цитату в церковном бюллетене: «…и приходящего ко Мне не изгоню вон (Иоанн, 6: 37)». (Ниже этой цитаты в бюллетене помещалось сообщение: «Просьба иметь в виду: повсеместно во время причастия используется виноградный сок».)

Затем женщина-дьякон встала, чтобы прочесть проповедь.

— Сегодня я хочу говорить о любви, — сказала она.

Звали ее Айрин, и была она женщиной искренней, с мягким, неглупым лицом. Очень скоро ее голос в моих ушах превратился просто в шум, потому что она говорила вполне ожидаемые вещи: любовь — величайший дар, и величайшим даром Бога человечеству был Иисус, и это говорит о том, как Он любит нас — бла-бла-бла…

— Однако, вместо того чтобы рассказывать вам, что я сама думаю о том, что такое любовь, я решила спросить своих учеников. Итак, вот как некоторые из моих перво-, второ- и третьеклашек определяют любовь. — Она нервно перелистала свои заметки. — Первое определение — от Кристи, ей всего семь лет: «В прошлом году, когда моя бабушка упала и сломала бедро, она больше не могла красить ногти на ногах. И дедушка стал это для нее делать сам, даже после того, как он тоже упал и сломал бедро. Для меня это — любовь». — (Все рассмеялись, и это было так смешно и печально, что даже я усмехнулся.) — А вот Бенджамин, которому только шесть, описывает любовь так: «Я узнаю, что меня кто-то любит, по тому, как произносят мое имя. Как мои мама и папа, когда они говорят „Бенджамин“, то вроде как моему имени у них во рту спокойно и безопасно». — (Снова смех и парочка растроганных ахов.) — И Кэтрин, ей тоже шесть, привела такое определение: «Людям, которых я люблю, я всегда могу отдать последний кусочек моего мороженого, а у них не прошу, чтобы они мне дали последний кусочек своего». А Нэнси, которой только семь, но душа у нее уже мудрая, говорит: «Я думаю, самый лучший способ узнать, как полюбить кого-то, — это начать с того, кого ты терпеть не можешь».

И тут Айрин произнесла то, от чего — прошу прощения — все у меня внутри расплылось в какую-то кашу:

— Мелани, которой только четыре года, говорит: «Когда моя собачка лижет мне лицо даже после того, как я на весь день оставила ее во дворе, я знаю, что это любовь».

Я больше не мог этого выдержать. Не потому, что это было так сентиментально (а это было), а потому, что все это было верно. Дети. Они всегда называют все так, как оно есть. Я терпеть не могу чувствовать то, что теперь чувствовал. Сочетание слов «любовь» и «Бог» должно было вызывать у меня тошноту — так отчего же у меня в глазах туманится?

В то утро в Вегасе, в дружелюбной ЛГБТ[101] — экс-мормонской церкви, в двух милях от большой дороги (попробуйте произнести все это быстро и без запинки!), случились две вещи. Первая — я просидел в церкви всю службу, держа Тома за руку. Ни хрена себе важность, я понимаю, но где же еще на свете вы можете это сделать? Не так уж много таких мест среди тех, что называют себя Домом Господним.

А вторая вот какая: примерно посредине проповеди задняя дверь отворилась. Айрин замолчала и