— Ворон, — вдруг пробормотала девочка. «Да, это же попугай все кричал: «Куэрво!»

Интересно, кто такой Ворон?». Она посмотрела на птицу и вспомнила, как сеньор Себастьян показывал ей альбатросов в гавани Акапулько. «Да, альбатрос. И чайки, — вдруг подумала она. «Много, много птиц, и все кружатся, хлопают крыльями. Что-то радостное. Но грустное тоже. Нет, не знаю, — что это, — она вздохнула, и напоследок посмотрев вниз, стала карабкаться дальше».

Тео сидела в кресле, согревая в руках бокал с красным вином. Она вдруг сказала, глядя на Ворона, — тот писал какое-то донесение: «Дядя Стивен, вы меня простите, что тогда…, ну, как мы повенчаться были должны…»

— Вспомнила, — он посыпал чернила песком, и, запечатав конверт, отложил его. «Да простил я уже давно, — он рассмеялся, и, откинувшись на спинку кресла, закинул руки за голову. «Хотя, когда я в Лондон той осенью приехал, я на тебя зол был, конечно. Ну, подумал — дурак я был, зачем ей, шестнадцатилетней, старик какой-то?».

Она опустила глаза, и, покраснев, отпила вина. «Впрочем, — он продолжал, так же смешливо, — письмо твое я не выбросил». Ворон подвинул к себе шкатулку, и, порывшись в ней, нашел какой-то исписанный листок.

— Дорогой Стивен! — начал читать он. «Я знаю, что вы сейчас уезжаете в Новый Свет, и все время плачу. Потому что я не могу быть без вас, потому что я вас люблю. Вы, наверное, думаете, что я маленькая девочка, и я ничего не понимаю, но я вас люблю с того мгновения, как я вас увидела…

— Я всегда вас буду ждать, и даже если я больше никогда вас не увижу, — тоже буду, — услышал он твердый голос. Тео встала, и, подойдя к нему, выхватив из его руки листок, выбросила его в открытую ставню.

— А ну хватит надо мной издеваться! — потребовала женщина, возвышаясь над ним.

— Там еще стихи были, — изумленно сказал Степан, — хорошие, я прочесть хотел, чего ты ради у меня письмо отобрала?

— Сэра Томаса Уайетта, — она выпила бокал до дна и отставила его. «Не хочу, чтобы ты надо мной смеялся, и читал это своим собутыльникам!»

Его кресло, перевернувшись, полетело на пол. Ворон, поднявшись, яростно, сказал: «Я ни разу в жизни никому это не читал, и не собирался! И прекрати на меня кричать, слышишь!»

— Не прекращу, — упрямо, жестко сказала она. Из зеленых глаз били злые, раскаленные молнии. «Вот же эта кровь новгородская, — подумал Степан, — ничем их не перешибить».

— Не прекращу, — сжав зубы, повторила Тео. «Потому что я тебя как тогда любила, так и сейчас люблю, и буду любить до конца дней моих. И пока ты этого не поймешь, я буду на тебя кричать — столько, сколько потребуется».

Он заставил себя отступить на шаг от этой смуглой, чуть виднеющейся в вырезе платья груди, и сказал глухо, смотря в сторону: «Я, в общем, это понял, Тео, но мне нельзя. Нельзя, слышишь».

Женщина подняла кресло и велела, потянувшись, положив ему руки на плечи: «Можно.

Садись. Пожалуйста».

Он подчинился. Тео устроилась у него на коленях, — как когда-то давно, в детстве, — он даже не успел запротестовать, и только подумал, удивленно: «Какая она легкая. Она ведь высокая. Ну да, Элизабет тоже мне вровень, а была невесомая».

Темный локон выбился из прически и упал на прикрытое шелком плечо. Тео вздохнула и сказала, приподняв повязку, прикоснувшись губами к шраму: «Видишь, я все помню. И я все про тебя давно поняла, — матушка ведь мне говорила про дедушку Никиту Григорьевича. И мистер Мэйхью, — она улыбнулась, — рассказал мне про донью Эстер».

— Я этого болтуна, — мрачно процедил Ворон, — сейчас ссажу на шлюпку и отправлю в открытое море — пусть там делится своими воспоминаниями.

Тео взяла его ладонь — жесткую, сильную, — и провела по ней пальцем. «Давай ты меня сначала поцелуешь, а потом пойдешь разбираться со всем остальным, а?». Ее губы были совсем рядом — вишневые, темные, пухлые. «Терпи», — приказал себе Степан. От нее пахло морем и специями — совсем как там, в маленькой комнатке, в Гоа, сорок лет назад.

Она сама поцеловала его, взяв лицо в ладони, уткнувшись носом в его щеку, — глубоко, медленно.

«Не здесь, — он ссадил ее с колен и встал. «Собирайся, впрочем, — Ворон хмыкнул, — тебе и собирать-то нечего. Жди меня на палубе».

Он взял оружие, кресало, запас пороха, сунул в карман астролябию, и, подумав, глядя на бочки с ромом, рассмеявшись, легко подхватил сразу две. «Что-то там должно было остаться, посуда какая-то — подумал Степан, поднимаясь по трапу. «Да, мы как раз близко, ветер хороший, к рассвету доберемся».

— Мы с миссис Тео уезжаем, ненадолго, по семейному делу, — сказал он Гринвиллю, стоящему вахту. «Вы тут стойте, никуда не уходите, да тут и не будет никого — глухомань. Я сам шлюпку снаряжу, не беспокойтесь».

Она вышла на палубу, и Степан, оглянувшись, замер — ветер растрепал темные волосы, шаль билась на ее плечах, и он вспомнил, как отплывала из Колывани «Кларисса», — давно, жизнь назад. Феодосия Никитична стояла на берегу, держа за руки детей, и казалась ему птицей, что сейчас оторвется от земли, и взлетит куда-то в небесную высь.

Тео ловко спустилась по трапу и тихо спросила: «Куда мы?»

— Увидишь, — улыбнулся Степан, и, быстро поставив парус, положил шлюпку в фордевинд.

К утру ветер утих, и Тео, взглянув на темную полоску берега, спросила: «Что это?». Степан бросил весла, потянулся и, ласково посмотрев на нее, ответил: «Я тут довольно долго не был, ну, то есть, приезжал один, но с кем-то — последний раз это было тридцать пять лет назад, ты и не родилась еще».

Она ахнула и тут же, смутившись, отвернулась. «Так это…»

— Тот самый остров, да, — он бросил якорь, спрыгнул в воду и сказал: «Иди сюда».

«Какая легкая, правда, — подумал Степан, подхватывая ее на руки. «Ну, все, — он поставил Тео на белый песок пляжа, — беги, осматривай тут все, я пока шлюпку разгружу».

Она пошла по тропинке в центр острова, поднимаясь на холм. Хижина стояла у родника, что, вытекая из-под камней, бежал вниз, по склону, превращаясь в маленький, весело бурлящий ручей.

Тео погладила выбеленное солнцем и ветром дерево, и тихо проговорила: «На совесть строилась». Пригнув голову, она шагнула внутрь — там было прохладно, темно и пахло цветами. Она присела на земляной пол, и, увидев у стены простой сундучок, потянула его к себе. Там были свечи, сделанные из рыбьих костей иглы, моток тонкой бечевки, и, — у нее перехватило дыхание, — изящный, костяной гребень, и маленькое зеркальце, оправленное в серебро.

— Ты ее помнишь, да? — неслышно спросила Тео, вглядываясь в помутневшее зеркало. «Она ведь красивая была, очень красивая». Женщина на мгновение приложила зеркальце к щеке и, вздрогнув, заслышав его шаги, — убрала.

— А, — сказал Степан, — да, свечи тут есть. Ну, пошли, я костер разжег, — он оглянулся, и вытащил из темного угла оловянный котелок, пару бокалов и ложки, — так я и думал, все здесь осталось на своих местах.

— А что, — спросила Тео, наклонившись, набирая воды из ручья, — тут совсем никого не бывает?

Он спал — долго, отсыпаясь за все полуночные вахты, а когда открыл глаза, — сквозь пальмовые листья на крыше были видны косые, золотые лучи заходящего солнца. Степан зевнул, и поискал рядом с собой рукой — Беллы не было. Он остановился на пороге, — она стояла, наклонившись к ручью, в одной рубашке, подоткнув подол. Рыжие волосы были собраны на затылке, и он зажмурился — закат окрасил их в огненный цвет.

— Ну вот, — сказала грустно Белла, оказавшись в его объятьях, оглянувшись, — хорошая была миска. Я ее почти отмыла.

— Все равно, — сказал Степан, занося ее в хижину. «Пусть себе плывет в океан». Она посмотрела на него снизу, зелеными, томными глазами, и улыбнулась: «Я тебя накормить хотела».

— Накормишь, — согласился он, припадая губами к розовому, острому соску. «Вот прямо сейчас и начнешь, любовь моя».