В этой стране работали, работали старательно и результативно. В Индии Киплинг встретился с чиновниками лесоводства, обучавшимися во Франции, в Нанси. После Первой мировой Киплинг увидел невероятную стойкость и силу духа, с которой французы расчистили обломки и начали все заново. Во время своих автомобильных путешествий он обнаружил пасторальные и сельскохозяйственные достоинства, восхитился деревнями и усадьбами, где женщины, дети и даже собаки работали в полную силу. В 1933 году писатель опубликовал «Сувениры Франции» (более не переиздававшиеся) — шестьдесят страниц воспоминаний, похвал, ностальгии и благодарности. Он вспоминает, как посетил провинциальную сельскохозяйственную ярмарку и осмотрел кое-какой инвентарь. «Я спросил продавца, сколько прослужит (я использовал слово „двигаться“) один из навозных отсосов. Ответ был предельно ясен. „Если оставить снаружи зимой, как обычно делается у вас, англичан, то не более двух лет прослужит. Если хранить в помещении, прослужит и десять“».
В речи Королевскому обществу Святого Георгия от 1922 года Киплинг сказал, что для англичан французы — «единственные важные люди на всем свете» (скорее всего, неправда тогда, и точно неправда сейчас). Во «Франции» он называет эти две страны «загадками, ужасом, нуждой и любовью друг друга». Возможно, во Франции он больше всего восхищался тем, что, по его мнению, могла бы перенять его собственная страна. Трудовая этика, бережливость, простодушие: «принятие трудной жизни, которая идет на пользу внутренней морали, подобно тому, как маленькие камешки идут на пользу пищеварению птиц». Самодисциплина вместе с дисциплиной внешней. Одним из аспектов социальной жизни, отличавшим Францию и большую часть континентальной Европы от Британии до Первой мировой, была воинская повинность. Киплинг считал, что обязательная военная служба укрепляет не только общественные добродетели, но и фундаментальную серьезность разума, которой, по его мнению, недостало его соотечественникам. Однажды некий француз сказал ему: «Как можете вы, англичане, понять нас, не сознавая, что все эти годы, все эти годы вы действовали в наших интересах? Когда мы решаем поговорить с вами о жизни, это все равно что рассказывать ребенку о смерти».
Киплинг относился к Франции серьезно, и привязанность становилась взаимной. Он представляется нам таким английским писателем, таким британским империалистом, он так саркастически передает язык и знания своего окружения, что даже удивительно, как хорошо и широко известен он был во Франции. В его путевых заметках говорится, что 26 марта 1913 года он укрылся от дождя в Буржском соборе, «где встретил очень образованного молодого французского священника, который знал назубок „Книгу джунглей“. И с удовольствием отметил распространение культуры в Галлии». Генерал Нивель в 1915 году проводил для него экскурсию по линии фронта и, указав на французские войска под его командованием, заметил: «Все они читали ваши книги». Киплинг улыбнулся, приняв это за вежливый жест, однако затем Нивель отвел его в другой сектор, где «часовые с винтовками сказали мне то же самое. Сержанты в землянках вторили их словам, и я уже было подумал, что все это подстроено генералом. Но нет. Это было правдой».
Однако его поклонниками были не только французские солдаты. «Я лишь мечтал о джунглях, — признавался Жюль Ренар в своем дневнике. — Киплинг бывал там». За несколько месяцев до своей смерти, последовавшей в 1893 году, критик и философ Ипполит Тэн слушал «Свет погас» в исполнении своего племянника Андре Шеврийона. «Этот человек — гений», — сказал Тэн. Шеврийон признавался, что до этого его дядя еще никогда не называл так никого из современных писателей. Этим романом — единственным крупным произведением Киплинга — во Франции и Англии по большей части восторгались. Сара Бернар предлагала создать по его мотивам пьесу; в автобиографии Киплинг подытожил: «Я всегда считал, что в переводе он воспринимается лучше, чем в оригинале».
Из-за его славы было трудно сохранять анонимность поездок по Франции. Родные Киплинга рассказывали, что они не могли оставаться в одном месте больше трех дней без того, чтобы личность писателя не оказалась раскрыта. То солдат пристанет к нему на улице и потащит в офицерскую столовую, то священник сделает из посещения им церкви целое событие, а на третий день разговор с мэром грозил городским приемом; так что им всем приходилось бежать.
Французский язык писателя, согласно его биографу Чарльзу Каррингтону, «был свободным, хотя иногда неточным, и щедро сопровождался жестами». В школе Киплинга обучали языку при помощи одной хитрой уловки: «Меня склонили к изучению французского», — писал он.
За Верном и Дюма последовали Бальзак, Рабле и Мопассан; Киплинг счел Скаррона «тоскливым», а Анатоля Франса — «мошенником».
Он также ознакомился с Колетт, чьи рассказы о животных счел «намного лучше» своих. В письме 1919 года к Андре Шеврийону Редьярд Киплинг упоминает прочитанные ранее книги, а также пишет о биографии Дюма, из-за которой у него «голова пошла кругом от волнения и целого роя новых идей», но заканчивает письмо так: «Во всем остальном (кроме нескольких дней в Париже в 1978-м) французского влияния было немного». Два года спустя, получая степень почетного доктора в Сорбонне и, безусловно, слегка подыгрывая устроителям церемонии, он с преувеличенной благодарностью произнес: «Я не признаюсь (что должно быть очевидно для моих собратьев, присутствующих здесь), сколь многому научился и сколько позаимствовал, сознательно и бессознательно, у мастеров литературы вашей страны».
Истина лежит где-то посередине. Прямого литературного влияния было немного. Киплинг назвал «Свет погас» чем-то вроде поставленной с ног на голову, преобразованной фантасмагории на тему «Манон Леско» Прево. Французские черты заметны в трех поздних рассказах — «Обращение Святого Джубана», «Бык, который думал» и «Тим»; как ни странно, в последних двух вещах писатель использовал французских животных (камаргского быка и перигорскую ищейку трюфелей) в качестве сквозной метафоры для автора и его тяжкого труда.
Но в целом французское влияние на Киплинга носит неявный характер. Если собрать вместе Рабле, Бальзака и Мопассана, они, в отличие от английской литературы конца девятнадцатого века, выскажутся решительно против аристократизма, но за специфичность. Киплинга часто обвиняли в «вульгарности» и «бессердечии» — другими словами, за демократичность образов, правдивость сути и деталей. Такую эстетику могло бы подкрепить более раннее обращение к французской литературе.
Ангус Уилсон весьма надменно отзывался о «франкофилии» Киплинга: «Возможно, эта любовь слегка надуманна и в какой-то степени представляет собой стереотипное мнение многих англичан, особенно крупной буржуазии, о Франции 1920-х годов, когда многие из них решили там осесть».
Но привязанность Киплинга к Франции была гораздо прочнее, чем у обычного автотуриста, наслаждающегося хорошим климатом и живописными видами. Первая мировая война сделала эти узы пожизненными, скрепленными кровью.
Этот отпечаток носил как общий, так и личный характер. Выступая на университетском банкете в Страсбурге в 1921 году, писатель высказался о потерях Великобритании, специально употребив следующее сравнение, чтобы задеть слушателей:
«От Кале до Реймса, — сказал он, — мы, англичане, оставили больше, чем армия Наполеона в России, — четыреста тысяч наших сыновей, не считая множества пропавших без вести». Он продолжал: «Они пали вместе с вашими сыновьями. Разве мы забыли, где они погибли? Спросите любого человека в любом уголке Англии — вам сразу же назовут маленькую разрушенную французскую деревушку, о которой, возможно, даже вы не слышали. Вам детально расскажут, как туда добраться, и опишут садовую ограду, подле которой пал их близкий».
Некоторые в зале знали, что среди «множества пропавших без вести» был единственный сын Киплинга, Джон; что отцу было известно его последнее пристанище: около Красного дома, на опушке леса Мелового карьера, среди шлаковых отвалов и шахтерских домиков. Джон Киплинг хотел пойти добровольцем на фронт в начале войны, за несколько дней до своего семнадцатилетия, но получил довольно унизительный отказ по причине плохого зрения. Его (такой же близорукий) отец использовал свое влияние, чтобы устроить юношу офицером в Ирландский гвардейский полк; в августе 1915 года Джона Киплинга
