уладить дело с ляхами. На союз я с ними не рассчитываю, потому что и непевен он, да и народ на него не пойдет… а все же следует их подкупить обещаниями и задурманить им головы до решительного нашего шага.

— Те, те, те! — поскреб под шапкой Гордиенко и, пересунув люльку в другой угол рта, промычал уныло: — Снова, стало быть, в Лядщину?

— Как снова? Я еще там и не был, хотя давно на то была препорука от Дорошенко…

— Верно, — кивнул головой Гордиенко и поправил одним движением сдвинувшуюся было на затылок шапку, — коли в Лядщину, так и в Лядщину… Оно бы в Чигирин приятнее было, а коли в Лядщину, так и то ладно!

В глубине души Мазепа сознавал, что не только приятнее, но и необходимее было спешить в Чигирин, — сообщить Дорошенко о только что заключенном союзе, а также и об опасности, угрожающей Многогрешному, — но человеческая природа слаба, а иные душевные настроения так властны и неотразимы, что с ними трудно бороться, тем более, что податливый и подкупной разум сейчас же найдет оправдание такой уступке: таким оправданием явился Мазепе Острог, решительно бесполезный для общественного дела, а нужный лишь лично для разведок про Тамару…

Повечеряли наши путники и переправились на другой берег Днепра…

Чем дальше углублялись они в глубь Волынщины, тем больше и тем теснее обнимала их чаща лесная, девственная колоннада боров; вечнозеленые вершины их простирали над путниками таинственные купола, звеневшие иногда особым задумчивым шумом.

Мазепа, знавший лучше других этот край, ехал теперь на челе, и все следовали за ним спокойно, не боясь уже гетманской погони; один только риск угрожал им — встреча с какой-либо бандой поляков, промышлявших в то время свободно «рыцарскими наездами», или, проще выражаясь, — разбоем; для ничтожного отряда наших путников такая встреча была бы особенно опасной, так как они представляли собой врагов, слуг изменника гетмана. Но эти мысли залетали лишь в головы вожаков, Гордиенко и Мазепы, да и те их гнали с презрительною насмешкой прочь от себя… Действительно, в продолжение всего переезда, да самого Острога, ничего особенного с путниками не случилось, никто их не остановил и не заподозрил; правда, они объезжали широкие шляхи и многолюдные корчмы, а пробирались больше глухими местами и просеками, но перед Острогом нельзя было минуть последней корчмы, и Мазепа решился в нее заехать.

Мазепа был в отчаянии. Гордиенко стоял решительно за то, чтоб переночевать снова в ближайшей от перекрестка корчме и отправиться оттуда назад в Острог, где уже ждать Тамару, а углубляться в слепую глушь, по неведомым, перепутанным стежкам, да еще в метель, он считал беспросветным и бесполезным безумием. Мазепа сознавал правоту его слов, но отказаться от разысканья врага, который мог сообщить тайну про Галину, было так больно, так мучительно, что он стал просить с страстным порывом Гордиенко — проехать еще по одной, лишь более видной стежке до первой корчмы.

— По одной только, — добавил Мазепа, — и шабаш! Если не согласишься, — сам, один поеду!

Усмехнулся неодобрительно Гордиенко на такую блажь, но просьба была так трогательна и неотразима, что отказать в ней не было духу; мало того, на глухой ропот сопутствующих казаков, — что и кони-де и люди переутомились и что начинается настоящая метель, — Гордиенко возразил насмешливо:

— Да что мы, братове, медяные суслики или вареницы? Нас ли испугать заверюхе? Проедем до первой корчмы — и годи: там подвечеряем, выпьем здорово, выспимся добре… ночи филипповские ведь долги… и коней подгодуем… А с рассветом назад в Острог — до оковитой, до меду да до новой лежки. Идет, что ли?

— Идет! Горазд! Для своего вельможного пана потрудиться рады.

— А я вас, друзи, за эту услугу озолочу, выкупаю в горилке! — крикнул Мазепа.

— Спасибо! Костьми ляжем! Гайда вперед! — и все дружно кинулись в лес, вслед за Мазепой…

В лесу стало сразу темно, хотя сумерки едва наступали. Старый бор шумел своими сплетшимися вершинами, а среди металлического шороха его слышались завывания бури; внизу же было тихо, только мелкий снег сыпался сверху чаще и чаще, устилая белой, однообразной пеленой и тропинку, и всю подлесную площадь. Не прошло и часу, как тропинка совершенно была занесена снегом, и все следы исчезли в лесу под белым покровом; путники очутились в непроглядной пуще, потеряв всякие приметы даже той стороны, откуда они въехали в бор. Покружились еще они немного и стали.

— Шабаш, братцы! Дальше некуда ехать! — крикнул Гордиенко. — Собирай валежник да раскладывай костер: хоть отогреемся у огня, а то подубли… Видно, уж придется нам ночевать без оковитой и без галушек.

Казаки остановились; но никто не ответил и словом на предложение Гордиенко, никто не слез с коня, а все смотрели в землю угрюмо.

Мазепа чувствовал, что по его эгоистическому капризу придется пропадать людям, и не мог подать своим друзьям никакой рады, а они на конях стояли неподвижно в лесу, словно ожидая безропотно своей участи.

Ужасен был для Мазепы этот безмолвный протест. Он снял с перевязи объемистую флягу и, передавая ее Гордиенко, сказал дрогнувшим голосом:

— На, отдай товарищам; пусть отогреются хоть несколькими глотками и подождут здесь, а я покружу по лесу и, может быть, разыщу тропу к какому-либо жилью… На мне, проклятом, за вас всех грех, так мне и погибать нужно первому…

Гордиенко ничего ему не ответил и молча передал казакам флягу.

Двинулся Мазепа дальше в лес, перед ним побежала собака, то мелькая сзади темневших на белом фоне стволов черной точкой, то исчезая вовсе из глаз. Ветер выл и злился вверху; сосны качались со стоном, а снег осыпал, попадая даже за спину сухою, леденящею пылью.

Без цели, без надежды ехал куда-то Мазепа, следя иногда за собакой и теряясь совершенно в безбрежном бору. Сначала он гукал и слыхал отклики Гордиенко, а потом эти отклики смолкли, и на его крики не приносило эхо ответов. Время тянулось мучительно; каждая минута становилась грознее и грознее.

Опустивши поводья, отдавшись совершенно на волю коня, Мазепа уже не ощущал в сердце никаких желаний, а в холодеющем мозгу — никаких дум… Тупое отчаяние стало прокрадываться ему в душу…

Вдруг вылетел к нему с радостным лаем из чащи Кудлай и стал весело кружиться и прыгать перед лошадью, словно приглашая своего пана следовать за собою.

Мазепа встрепенулся. Радость собаки показывала явно, что жилье ею отыскано: нужно было теперь возвратиться к оставленным товарищам и вместе с ними направиться по указанию собаки. Но где они, куда повернуть? Мазепа не мог сообразить среди кружившейся белой мглы. Он выстрелил из пистолета, и гул выстрела смолк без ответа; он выстрелил второй раз и после долгого промежутка услыхал наконец отзвук далекого ответного выстрела, но совершенно с другой стороны, чем он предполагал.

Мазепа пришпорил коня и вскоре среди черневших стволов заметил розовый отблеск костра.

— За мною, друзья! — крикнул издали своим собратьям Мазепа. — Собака нашла жилье!

Все поднялись радостно с своих мест и, шумно вскочив на коней, бросились вслед за собакой.

Оказалось, что они кружились в полуверсте от довольно большой корчмы, стоявшей, впрочем, не на той тропинке, по которой они пустились в лес, а на совершенно другой дороге.

Мазепа сейчас же распорядился, чтобы кони были поставлены под навес и чтоб им было насыпано в желобы вдоволь оброку, а для казаков велел жиду поставить оковитой досхочу да принести тарани, сала и хлеба, кроме того, сварить еще с чабаком Гречаные галушки. Жид засуетился; все оживились и весело принялись за предложенную трапезу. У одного Мазепы, хотя он и был рад, что через него не пострадали товарищи, тем не менее сердце сжималось тоской, что это уж последняя попытка к разысканию следов погибшей Галины. При поднявшемся шумном гомоне он подошел к жиду и стал его расспрашивать про двух