на пропитие; ныне же, паки торжится и с Москвою, сягаючи до булавы Левобережной Украйны, обещает царю завоевать Крым, а может, и Польшу. Ханенко — змий–искуситель… И паки реку, что от всего этого будут здесь великие беды». Далее просил митрополит известить обо всем этом непременно царя, чтобы упредить подвохи польского ставленника; советовал вооружить царя против поляков и принять под свой протекторат Дорошенко, который, по слухам, тоже намерен бить челом его царскому величеству.

Перечитал еще снова этот лист Многогрешный и смутился душой; но смутился не плачевным положением матери городов русских, а происками Ханенко в Москве. Сведения, какие сообщал Гизель, совершенно совпадали с теми, какие гетман добыл здесь от перехваченных ханенковских послов. Но разве не мог других послов снарядить Ханенко и послать их другими путями? Ведь если Дорошенко, опытный боец, да с такой правой рукой, как Мазепа (про последнего писали ему и Дорошенко, и Гострый), не мог побороть этого пройдохи, то его, Многогрешного, он может обойти и одолеть подавно; кругом ведь злоумышленники и враги так и кишат, а для пакостей и измен все эти гадюки сползутся к Ханенко…

— Эх, если бы можно было одним взмахом кривули отсечь им всем головы! — заскрежетал зубами гетман. — Тогда бы только вздохнул я свободно. Но надо торопиться послать своих послов в Москву и подделаться к Дорошенко… Ох, когда б спало с главы моей патриаршее неблаговоление, когда бы пресветлый царь не потерял ко мне веры — о, я бы расправился с моими врагами, ногами бы их топтал, мечами бы сек, вот этими руками хлестал бы их по мармызам… — И гетман возбудился до того своим монологом, что, вскочив с кровати, начал поспешно одеваться, словно торопясь отправить немедленно послов к московскому царю…

— Только кого же, кого же? — шептал он. — Один Самойлович наиболее опытный: и разумом изгибает, и хитер, и знает московские звычаи, обхождение, да и ко мне, кажись, предан… А кроме его… Нет, никому, никому невозможно: все аспиды, все скорпионы!

Всполошенный до паники гетман стал оглядываться во все стороны и вспомнил, что Танеев сейчас может войти к нему и застать его полуодетым; он заторопился было позвать слуг, чтобы подать ему нарядный костюм, но у него мелькнул в голове вопрос, как выгоднее принять московского вельможу: больным ли в постели, или выздоровевшим в наряде? Были ведь шансы за то и за другое: если гетман примет посла как здоровый, то, значит, он свою тяжкую болезнь преувеличивал или даже лгал, а если примет он его в постели, больным, то может вселить убеждение, что уж он к службе царской совсем не способен и что нужно подыскивать другого гетмана… Растерялся было Многогрешный, но решился все-таки сказаться больным и воспрянуть с одра от первой царской ласки.

Едва гетман успел разоблачиться, лечь вновь в постель и укрыться ковдрою, как дверь в опочивальню распахнул джура, и на пороге ее появился Танеев. Это был среднего роста, несколько сутуловатый, но крепко сложенный, широкоплечий и широкогрудый мужчина, лет сорока; одет он был в длинный, расшитый золотом кафтан, сверх ферязи, с чрезмерно высоким стоячим воротником, в котором почти утопала голова боярина. Лицо начальника Малороссийского приказа казалось сравнительно небольшим; от здорового румянца и цвета покрывавших щеки волос оно выглядело медно–красным, с резко очерченным белым, выпуклым лбом; из-за воротника выделялся лишь вогнутый, лопатою расширенный при конце, по–утиному, нос да сверкали умные, хитрые, словно смеющиеся, глаза.

Вельможа вошел в гетманский покой в высокой гор- латной, собольей шапке, с тростью в руке; переступая порог, он снял шапку, осенил себя крестом перед образами, а потом подошел важно к постели больного, отвесил ему низкий поклон и проговорил высокомерным тоном:

— Его пресветлое величество, Божию милостью царь Великой, Малой и Белой России, самодержец и осударь наш, и многих земель обладатель, соизволил послать меня, раба своего, к тебе, гетман Демьян Иванович, справиться о твоих недугах да пожелать тебе здравия и скорого выздоровления.

Гетман при входе боярина с усилием пробовал было подняться с постели, но только смог сесть, обложившись для опоры подушками; а теперь, после приветствия, он поклонился низко, коснувшись лбом перил кровати, а протянутой рукой — пола.

— Бог видит, как я тронут безмерной и. нежданной лаской пресветлейшего царя–государя моего, нашего батька и милостивца! — воскликнул взволнованным голосом гетман, утирая рукой словно бы слезящиеся глаза. Желание здравия со стороны государя означало действительно великую его милость и доказывало, что все доносы на гетмана были пренебрежены и отринуты державной рукой, а это подняло сразу упавший дух гетмана и вызвало на его бледно–серые щеки радостный багровый румянец. — Прошу передать мою найщиришую дяку его пресветлой царской милости и желание ему здравия, долголетия и благоденствия, — закончил он ответное приветствие, поклонившись снова до перил кровати и коснувшись пола рукой.

— Великий государь жалует и милостиво похваляет гетмана Демьяна Ивановича за его верную службу, — промолвил на это официально Танеев.

— Безмерно осчастливлен благодеянием царским, — ответил гетман, — и прошу прощенья перед великим государем моим и перед тобой, пресветлый посол, что тяжкая хвороба заставила меня выслушать, сидя, вельми ценный для меня, недостойного, привет нашего найяснейшего державца и батька, — и в третий раз гетман отвесил низкий земной поклон.

— Да отчего эта хворость тебе приключилась? — спросил уже участливо царский посол.

— От мнения и огорчения за доносы на меня великому царю–благодетелю, за наплеты на его верного подножка.

Вороги мои суть тоже вороги и московской протекции: они лютуют на меня за мою преданность и верность Москве и желают наставить другого гетмана, какой бы к Польше тянул да надавал бы им от Речи Посполитой побольше шляхетских привелей и сваволья.

— Ну, коли от крамольников и от их непутевых речей тебе занедужилось, Демьян Иванович, то буди здрав и духом воспрянь… По неизреченной милости, осударь-батюшка шлет тебе грамоту, а из сей грамоты узреть можешь, что его царское величество не токмо благоволит к твоей милости, но и радеет за тебя пред патриархом в Цареграде.

Гетман смиренно принял из рук Танеева царскую грамоту, поцеловал подобострастно государственный герб на печати и, призвав своего есаула, велел ему прочесть царское послание. Во время чтения грамоты гетман сидел, наклонив почтительно голову и сложив покорно на груди руки; а в груди у него бодрей и бодрей билось сердце, и в поникшем челе пробуждалась мятежная мысль: «Только бы вот сейчас не обрушился на меня царский гнев, а как примем меры, так я тебе, боярин, отпою за теперешнее унижение», — думал гетман, бросая украдкой из-под нависших бровей на Танеева недобрые взгляды.

В грамоте подтверждалось, что царь изветам на гетмана никакой цены не дает, что пребывает к нему по- прежнему благосклонным и верит в его верноподданную преданность; далее сообщалось, что царь писал патриарху и просил снять с гетмана незаслуженное им неблагословение, что царь писал также и королю польскому, чтобы не забирал пограничных русских людей и что назначит комиссаров для определения точной границы по Андрусовскому договору, а в заключение извещал, что просимые Многогрешным имения закреплены царской милостью за гетманом и за его родом в вечность.

Каждое слово царской грамоты отзывалось живой радостью в сердце гетмана и пробуждало в нем уверенность в своей силе, а милостивое пожалование ему богатых маетков вызвало порыв необузданного восторга.

— Да хранит Господь его царскую милость! — воскликнул он, поднявшись бодро с постели. — И я, и дети, и внуки мои, и правнуки — верные и вечные рабы его пресветлого величества, и головы за него положим! Гей, меду сюда, старого да моцного, выпьем за здоровье моего благодетеля и нашего, Богом данного, батька.

Принесли немедленно объемистые золотые кубки, наполненные черной маслянистой влагой. Гетман вручил один кубок своему почетному гостю, а другой высоко поднял и провозгласил тост за здравие и благоденствие царя. После здравицы гетман усадил своего дорогого гостя у кровати и сам сел уже свободно