Сильно и радостно билось сердце у Мазепы, когда он подъезжал к лесному укреплению полковника Гострого. Он чувствовал теперь, что не все еще умерло для него в жизни, что за той брамой еще ждет его дорогой друг, чудное сердце которого и редкий ум могут внести светлый луч в непроглядную тьму его одинокой души.

Время было за полдень, когда Мазепа, во главе небольшого отряда, подъехал к укреплению. День был ясный, слегка морозный, один из тех дней, какими иногда на прощанье дарит нас запоздавшая осень.

Окружавшие высокий частокол мохнатые сосны и ели были покрыты уже инеем и казались вылитыми из чистого серебра, унизанного алмазами, хризолитами и рубинами. Ясное небо стояло высоко над очарованным лесом и светилось бледной лазурью. Воздух был неподвижен и полон бодрящей прохлады.

После длинного ряда мрачных, дождливых дней, с нависшим низко свинцовым небом, с воем и стоном злобного ветра, этот день показался нашему путнику праздничным и волшебно нарядным. Мазепа с жгучим нетерпением подскакал первый к браме и нашел ее открытой, со спущенным мостом, — словно ждала уже она гостя: дело в том, что из укрепления выезжало в то время несколько всадников, и Мазепа, воспользовавшись случаем, обменялся с ними приветствием и проскользнул по мосту незамеченный воротарем на замчище; первое, что бросилось ему в глаза, — была Марианна.

Облитая яркими лучами солнца, в простом наряде, без кунтуша, а только с белым платочком, накинутым небрежно на голову, она казалась олицетворением величавой красы и жизненной силы. Марианна стояла на ганку высокой, рубленой коморы и кормила кусками черного хлеба двух огромных собак. Они радостно виляли хвостами и терпеливо ждали подачек от своей нежно любимой хозяйки, но въезд постороннего человека на дворище обратил сразу их внимание: псы воззрились на всадника и злобно залаяли. Марианна прикрикнула на них и, приставив руку к глазам, пристально взглянула на новоприбывшего гостя; она сразу же узнала в нем своего друга. Мазепа, по крайней мере, заметил, как лицо ее вспыхнуло и как заискрились радостно расширившиеся от удивления глаза.

— Иван! Боже мой! — вскрикнула с неудержимым восторгом Марианна. — Назад! То наш лучший друг! — остановила она бросившихся было псов и стремительно пошла навстречу желанному гостю.

Мазепа тоже поспешно соскочил с своего аргамака, передал его конюху и почти подбежал к Марианне.

— Как я рад, — промолвил он, словно виноватый, и поцеловал протянутую ему руку.

Марианна тоже поцеловала его дружески в голову и заметила с легким укором:

— Рад, а по полугоду и глаз не кажет…

— Где ж по полугоду? — улыбнулся нежно Мазепа.

— Ну, я не считала аккуратно… не до того было… время лихое, а все ж долго: отец ждет и не дождется… каждый день приносит новые и все более неприятные известия… надвигаются отовсюду хмары, а от пана — ни слуху ни духу!

— Да я, друже мой любый, и без хмар прилетел бы сюда, не прогулял бы, не промедлил бы и минутки, коли б моя воля, то я бы, может быть, так надоел, что и дрючком бы велела гнать меня со двора…

— Будто бы? — вспыхнула Марианна и начала ласкать своих псов. — Только я своих друзей никогда не гоню… Не правда ли, мои щирые, неизменные?

Собаки завиляли любовно хвостами и, взглянув ревниво на пышного пана, зарычали сдержанно, тихо.

— Ну, вот и они недовольны за кривду…

— Они просто злобствуют ревниво на нового друга… Да, будь я на их месте, испытай их счастье,..

— Ха, ха, ха! — засмеялась сиявшая радостью Марианна. — Так побратым мой им завидует?

— Завидую, — ответил сдержанно, несколько грустным тоном Мазепа, смотря ей прямо в глаза.

— Жартует пан, — смутилась почему-то невольно Марианна и заговорила торопливо: — Однако и я хорошо витаю нашего дорогого гостя! Пустыми лишь словами, а он ведь и голоден, и с дороги устал, да и тато мой его ждет с нетерпением: то-то обрадуется! Ну, идем же, идем до господы, — и, проводивши Мазепу к крыльцу, она добавила: — Ты ведь, пане Иване, не забыл, верно, стежки до нашей хаты, так поспеши обрадовать батька, а я распоряжусь пока кое–чем, да приму и размещу твою охрану…

Марианна сказала правду: радость старого полковника Гострого при встрече с Мазепой была безмерна; он обнял его и долго, долго не выпускал из объятий, приговаривая: «На силу, на превеликую силу!» — а потом усадил рядом с собой и, поглаживая ласковой рукой то по плечу, то по колену желанного гостя, начал расспрашивать его о делах Правобережной Украйны — о Дорошенко, о его мероприятиях и, наконец, лично о самом Мазепе, — где он был, что делал и почему на неоднократный зов до сих пор не жаловал в его лесное захолустье?

Мазепа подробно ему стал докладывать о всем, что творилось и что затевается на правом берегу Днепра: о брожении умов, возмущенных договором гетмана с Турцией, о настоящем значении этого договора, о поездке своей на Запорожье, о постановлении Сечевой рады, об Острожской комиссии и о тревожном, раздражительном состоянии гетмана в последнее время… Об одном только умолчал Мазепа: о непонятном появлении на казачьей руке кольца Галины, о буре, какую подняло оно в его сердце, и о безуспешных розысках, убивших напрасно много нужного времени.

Гострый молча, с напряженным вниманием слушал Мазепу, то кивая иногда одобрительно седою головой, то качая ею печально; чем дольше говорил Мазепа, тем серьезнее становилось выражение типичного лица пана полковника, тем резче сжимались его нависшие брови, тем ниже опускались на широкую грудь длинные, волнистые усы. Наконец Мазепа умолк. Полковник глубоко задумался. Тяжелым камнем упало молчание и словно придавило обоих собеседников.

— Да! — вздохнул глубоко, после долгой паузы, Гострый и заговорил тихим, унылым голосом: — Да, бесталанна ты, наша матинко! Такая ли щербатая доля тебе отмежевана Богом, или мы, недостойные ласки твоей дети, не радеем о своей кормилице, а только лишь о своих животах заботимся, да, как Каины, роем друг другу ямы. — Гострый замолк и опустил еще ниже свою буйную голову.