Посполитой? Стоит лишь нашим хлопам и хлопкам сбежать от нас в кляштор, и права наши на них погибли? На какие же средства мы, в таком случае, станем нести нашу службу отчизне и защищать ее от врагов? Ведь тогда и эти стены не укроют вас от огня и меча схизматов? Ведь, если мы упадем в силе, тогда и ваши твердыни–убежища обратятся в развалины.

— И я должен добавить, — вмешался в разговор и Тамара, — что в настоящее время шайки схизматов–бунтарей усиливаются с каждым днем и бродят по Волыни, як Бога кохам, стоит только нашим отрядам отойти от Острога, и грабители бросятся на окрестности, и не оставят, конечно, в этом кляшторе камня на камне… Обида же нашего гонора и презрение к нашим правам могут заставить нас отступить немедленно в глубь Польши.

Игуменья посмотрела с некоторым презрением на этих кичащихся шляхтичей и ответила с полным достоинством:

— Обитель эта Божья, а потому и охранять ее будут бесплотные небесные силы. Если без воли Господа не упадет ни единый волос, то кольми паче святая твердыня Его; а если на разрушение ее будет святая воля, то мы, ничтожные служительницы Предвечного, должны с кротостью перенесть кару Господню, не страшась ни угроз, ни самой смерти. Прав шляхетских мы не нарушаем, так как имеем от тех же наших светлых королей и от Речи Посполитой привилегии, по которым утверждено нерушимое право за нами не выдавать никому, ниже королю, тех, которые нашли у нас убежище. Хлопов своих наблюдайте вы сами, чтоб не убегали, т. е. не грабьте их, не утруждайте чрезмерными работами и будьте с людьми человечны, ибо пред Богом все равны и Он всем нам Единый Отец.

У доброго хозяина и быдлу хорошо живется, а у худого и собака сбежит, — так про людей и толковать уже нечего. Всех ваших хлопов, конечно, обитель не вместит и не примет, а кого приняла, тот уже считается умершим для мира. А смерть ведь не глядит ни на чьи права — ни на ваши, всевладная шляхта, ни на хлопские, всех она равняет и приводит одинаково нищими, одинаково бесправными на последний, Страшный суд Всемогущего.

И Тамара, и Фридрикевич не нашлись сразу, что ответить на громкую речь игуменьи: они поняли, что дело имеют с женщиной высокого ума и железной воли, с которой борьба будет им не под силу.

— Итак, шановные паны, — заключила после некоторого молчания игуменья, — мне очень жаль, что я не могу быть вам полезной. Я не от мира сего, и мирские интересы мне чужды; но в молитвах о вас обитель наша никогда вам не откажет. Да будет же благословение Божье над вами! — привстала она, давая тем знать, что аудиенция окончена.

Тамара заволновался. Фридрикевича тоже взяла досада, что так неудачно окончился их розыск и что эта хитрая баба их одолела; он сразу изменил тон и тактику, попробовав сделать нападение с другой стороны.

— Простите, на Бога, ясновелебная, преподобная мать, что я осмелюсь попросить уделить нам еще хоть крохотку вашего драгоценного времени. Для грешников ведь еще более, чем для праведных, нужна ваша спасительная беседа.

На мраморном лице игуменьи проскользнула на миг самодовольная улыбка и исчезла. Монахиня едва наклонила голову в знак согласия и снова присела.

— Во–первых, соблаговолите, святая мать, принять пока эту ничтожную лепту, — заговорил Фридрикевич, протягивая к игуменье кошелек, туго набитый червонцами, — принять ее на молитвы о душах наших.

— Всякое даяние благо и всяк дар совершен, — промолвила мягко, умиленно игуменья и набожно подняла вверх свои очи, словно вознося к небу благодарственную молитву.

— Во–вторых, как мне известно, — продолжал вкрадчивым голосом Фридрикевич, — в последнее время кляштор терпит нужды; оскудели приношения благородного рыцарства.

— Ох, оскудели, оскудели, — вздохнула искренно мать-игуменья, — усердие к католической вере упало, развелись ереси, безбожия…

— Быть может, отчасти и то, но главное, что мы все разорены, обнищены беспрерывными бунтами хлопов, и когда им настанет конец — я отчаиваюсь даже придумать.

— И эти бунты, и эта междоусобная брань тоже происходят от оскудения истинной христианской любви…

— Это непреложная правда! — подхватил Фридрикевич. — А потому удостойте меня, святая и преподобная мать, стать для вашего пречестного кляштора сборщиком доброхотных даяний: я и сам, благодаря Бога, обладаю большими добрами, да еще состою в близких связях с магнатством и с королевским двором.

— Десница Божья направила тебя, сын мой, в нашу обитель, и сам Бог вдохнул тебе такую благую мысль, — произнесла умиленно игуменья, тронутая предложением гостя, — да хранит же Он тебя на пути твоем и да обережет от напастей и бед.

Фридрикевич подошел набожно под благословение настоятельницы и поцеловал ее руку.

— Теперь еще маленькая просьба, — произнес он кротко, — если позволит ее преподобная мосць!

— Говори, говори, сын мой!

— Нас очень интересует, и не только нас, но и всех патриотов, пусть не удивляется преподобная мать, я потом объясню… Нам необходимо убедиться наверное, та ли это Галина, которую мы ищем, или, может быть, совершенно другая, а потому желательно было бы лишь увидать ее.

— Что ж, это желание не богопротивное, и я его могу удовлетворить… Только не подобает ни черницам, ни белицам взирать на мирских людей, да еще юных рыцарей.

— Да нам и самим нужно бы было быть незамеченными, — отозвался наконец и молчавший Тамара.

— Это можно устроить, — заключила игуменья и, подошедши к изображению, в рост человека, папы Григория, помещенному против входных дверей, в ажурной золотой раме, подавила скрытую пружину; рама отошла с одной стороны от стены и отворилась, как дверь, а за нею открылось небольшое помещение, в которое и попросила игуменья войти своих посетителей. Когда за ними снова захлопнулась дверь, то последние сразу заметили, что чрез щель резьбы вся приемная игуменьи была отлично видна. Затем игуменья приказала кликнуть белицу Галину…

Мать игуменья стала ласково расспрашивать Галину о ее работах, о ее душевном настроении и об успехах, какие она оказывала у отца Якоба. Галина отвечала односложно, робко и, несмотря на ласковый тон игуменьи, чрезвычайно встревоженно: она страшилась, что святая мать заставит ее сейчас конфирмоваться, но игуменья, при посторонних свидетелях, не затрагивала этого вопроса.

Фридрикевич как увидел Галину, так и прикипел к щели. На подталкивания Тамары он мычал только шепотом:

— Прелесть! Восторг! Упоение!

— Хорошо иметь ее коханкой? — допрашивал на ухо Тамара.

— Нет, это небесное создание, этот ангел во плоти не для коханки! Женой ее иметь, подругой жизни — вот счастье!

— Ого! Пан сразу так запалился!

— Не полсостояния, а полжизни отдал бы! Вот помоги, — не забуду…

— Рад, рад… Пан отлично начал со старой черницей, ее ублажить нужно… А там придумаем…

В это время Галина была отправлена, и игумения отворила им дверь.

— Ну, что, та самая, которую вы искали, друг мой? — спросила она.

— Та самая, та самая! — ответил взволнованный Фридрикевич. — И освобождение ее крайне необходимо.

Игуменья задумалась.