каждый раз из глубины души гетмана и оставался без ответа… Но во всяком случае теперь, по мнению Дорошенко, не было из чего выбирать, надо было только выиграть время для того, чтобы соединиться с турками. Поэтому Мазепа и Дорошенко решили послать прежде всего еще послов в Острог с требованием заставы, т. е. заложников безопасности казацких послов. Заложниками требовал Дорошенко гнездинского архиепископа и других знатных особ. Без сомнения, поляки ни за что не согласились бы выдать таких заложников, и по этому поводу должна была неминуемо завязаться длинная переписка. Покончив все эти дела, Мазепа получил наконец от гетмана разрешение ехать на Запорожье.

Приготовили дары для кошевого, для старшины запорожской и для всех братчиков, снарядили приличную для посла ассистенцию, и наконец-то в один ясный день Мазепа выехал во главе своего небольшого отряда из Чигирина. Дни стояли уже морозные, но снегу еще не было. Путешествие свое Мазепа совершил без всяких приключений и наконец на десятый день достиг уже Запорожской Сечи. Не доезжая верст пяти до самой Сечи, казаки остановились, оправились, принарядились и двинулись в стройном порядке к берегу Днепра. Долго пришлось им ждать переправы, наконец все эти путевые хлопоты были покончены, и казаки подъехали к земляным укреплениям Предсечья, окружавшего Сечь.

Приблизившись к воротам, один из сопровождавших Мазепу казаков протрубил трижды в рог. Вскоре на башне появился вартовой. После обычных расспросов, кто едет, куда, зачем и откуда, он попросил прибывших подождать у ворот, пока он доложит об их приезде пану кошевому. Но не успел вартовой дойти до куреня кошевого, как весть о прибытии дорошенковских послов распространилась по всему Запорожью. Вскоре все валы, окружавшие Предсечье, покрылись пестрыми группами людей. Со всех сторон послышались приветствия, насмешки, остроты и даже отборная брань.

Спокойно стоял Мазепа под этим перекрестным огнем, чутко прислушиваясь к раздававшимся вокруг него крикам; он хотел при помощи их составить себе правильное понятие о настроении толпы; к сожалению, ему приходилось убедиться, что большинство запорожцев было настроено враждебно. Конечно, раздавались и приветствия, и одобрительные крики, но их заглушали насмешки, остроты и крепкие казацкие выражения.

Но вот ворота распахнулись, и навстречу казакам вышли несколько почтенных запорожцев и объявили, что кошевой атаман просит их пожаловать в Сечь. Мазепа со своим отрядом въехал в Предсечье. Здесь уже было все заполнено массами народа; наблюдатели с валов хлынули вниз и спешили протолкаться поближе к приближавшемуся отряду, шинковые завсегдатаи высыпали из шинков, из куреней, из запорожских кухонь, отовсюду валил народ, взбирался на столбы, кто карабкался на крышу, — так хотелось им повидать Дорошенковых послов; это было интересное явление, нарушившее однообразное течение их жизни.

Мазепе казалось, что от крика и гама, окруживших их со всех сторон, он непременно оглохнет.

— Смотрите, смотрите, панове! Вот бусурманские подданцы идут!

— А что же у вас на прапорах нет полумесяца? Не удостоил еще султан пожаловать, что ли?

— Вот султановы слуги идут!

— Ироды, христопродавцы! А что, потурчились уже со своим гетманом?

— Продали Украйну туркам на поталу? — кричали с одной стороны.

— Да тю на вас, дурни! — отвечали с другой стороны. — Залили очи вы, что ли? Да ведь это наш Мазепа.

— Пришла коза до воза! — выкрикивали раздраженные голоса с разных сторон.

— Молчите вы, дурни безмозглые! Гетман Дорошенко о благе нашем печется, а ваш Ханенко только о своем кошеле.

— Что татарин, что турок — все один бусурман! — перекрикивали их другие.

Медленно подвигался Мазепа со своим отрядом среди этого волнующегося моря; вся толпа следовала за ними. Проезжая мимо одного шинка, Мазепа заметил Гордиенко, окруженного порядочной толпой казаков.

При виде Мазепы казаки и Гордиенко закричали громко:

— Слава гетману Дорошенко, слава!

Многие из толпы подхватили этот крик, но большинство разразилось продолжительными и гневными криками. Это начало не сулило Мазепе доброго конца, но он еще не терял надежды.

Наконец отряд достиг самой Сечи и выехал на майдан. Это была большая, круглая площадь, окруженная рядом небольших мазаных хат — куреней, в которых помещались запорожцы. Обитатели каждого куреня назывались по имени куренного атамана. Курень кошевого атамана отличался от других куреней только размерами.

Когда отряд Мазепы остановился посреди майдана, провожавшие его запорожцы указали спутникам Мазепы предназначенный для них курень, самому же Мазепе отвели отдельное помещение. Хата, куда ввели Мазепу, отличалась удивительной простотой: белые, чисто вымазанные стены, деревянные лавы, грубый деревянный стол, икона на стене. Отворив перед Мазепой двери, запорожец удалился, и Мазепа остался совершенно один. Из окна еще доносился в хату шум толпы, но крики уже утихали, толпа быстро редела, и вскоре на площади не осталось никого, кроме нескольких запорожцев. Множество дум, тревог и сомнений копошилось в голове Мазепы, но, утомленный дорогой, он чувствовал прежде всего потребность отдохнуть; с грустью взглянул он на кучу кож конских, брошенную в углу, и хотел было уже улечься на ней, — когда двери отворились, и вошедший в них запорожец объявил Мазепе, что пан кошевой атаман, Иван Сирко, просит его к себе. Приглашение это заставило сильно забиться сердце Мазепы, ему предстояла решительная битва, он знал, что голос Сирко имеет подавляющее влияние на решение всего Запорожья, но знал и то, что Сирко — самый завзятый враг турок, — а все-таки надежда покорить Сирко доводами своей логики не оставляла его.

Битва должна была быть страшная и роковая, и, как у воина перед битвой, сердце его замерло на минуту в груди, но, овладевши своим волнением, Мазепа смело тряхнул головой и последовал за посланцем.

Проводив Мазепу к дверям хаты кошевого, посланец произнес коротко:

— От тут! — и отошел в сторону.

Мазепа толкнул дверь и вошел в хату. В хате было уже темновато. Сирко сидел подле стола, лицо его было сумрачно, длинные, слегка тронутые сединой усы спускались на грудь; видно было, что он готовится встретить суровой речью гетманского посла, но при виде Мазепы лицо его сразу прояснилось.

— Здоров будь, пане атамане! — произнес Мазепа, кланяясь.

— Здоров, здоров! — отвечал приветливо Сирко. — Так это ты? Мазепа? А я и не знал, кого прислал ко мне Дорошенко. Ну, садись же, давно мы с тобой не видались. Го, го! — Сирко вздохнул. — Много времени уплыло, да мало принесло. А ты, я слышал, генеральным писарем стал, в гору идешь?

— Спасибо Богу, потрохы! — отвечал Мазепа. — Да не в том дело, теперь ведь, чем выше в гору идешь, тем больше горя кругом себя видишь. А как же ты, пане атамане, поживаешь?

При этом вопросе Сирко нахмурился.

— Как поживаю, спрашиваешь? — произнес он угрюмо. — Да можно ли теперь хорошо поживать? Вот о том только и помышляю, как бы Украйну от татарской неволи спасти.

— От неволи? От какой неволи, батьку? — изумился Мазепа.

Сирко поднял глаза.

— Слушай, Мазепа, — заговорил он суровым, отрывистым тоном. — Я простой казак, хитрить не люблю и не умею, говорю то, что думаю. Вот слушай правду: не так думал я встретить посла от Дорошенко, а как увидал тебя, обрадовался, — помни, тебе обрадовался, потому что ты мне тогда еще давно по душе пришелся, а что до дела, так скажу тебе прямо: напрасно Дорошенко присылает тебя ко мне; не последую я никогда его советам; нам известно, что вы уже поддались басурманам, и мы будем против этого стоять всей душой; будем трудиться, голов своих не пожалеем, и или вырвем Украйну из турецкой неволи, или сами поляжем до одного.