— А если гетман не поддавался басурману, а если ты, пане атамане, даром на гетмана горы вернешь? Что тогда? — произнес вопросительно Мазепа.

При этих словах Сирко вспыхнул:

— Как? Разве вы не посылали послов в Турцию, разве не было у вас рады на Росаве, разве не присылал вам грамоту султан?

— Посылали в Турцию, была и рада, и грамоту присылал нам султан, — все это так, только в неволю басурманскую Украйну никто не отдавал. Не любишь ты, пане атамане, хитрить, а хитрых людей слушаешь, которые только хотят мутить в Украйне и в мутной воде рыбину ловить.

Сирко хотел было возразить что-то, но Мазепа продолжал дальше:

— Нет, постой, пане атамане, выслушай меня: давно уже мы слышим, что враги отчизны распространяют кругом вести о том, что будто бы мы отдались в подданство Турции, для того, чтобы смущать и подымать против нас народ. Вот потому-то гетман и прислал со мной грамоту султана, чтобы я показал ее тебе и всем запорожцам.

— Она с тобой? — произнес живо Сирко.

— Да, со мной, — отвечал Мазепа, — выслушай ее и уверься в том, что сообщение о нашем подданстве было ложью и клеветой.

Мазепа достал толстый, сложенный пакет, развернул его и принялся читать Сирко вслух перевод грамоты султанской. Угрюмо и сумрачно, подергивая свой длинный ус, слушал его Стирко. Несмотря на то, что в грамоте не говорилось о подданстве, а упоминалось только о том, что булава и бунчук посланы Дорошенко в знак приятельства и страх врагам, султан не требует с Украйны никаких податей и поборов, а только за свою защиту требует, чтобы войско казацкое являлось по первому его зову, — Сирко, видимо, остался недоволен договором.

— Хан крымский со своим войском и Петр Дорошенко с Запорожским Войском — пусть оба меж собой крепкое братство имеют, — произнес вслух Мазепа, но Сирко не дал ему закончить.

— А не дождется он, турецкая собака, видеть этого, чтобы Запорожское Войско с крымским ханом браталось, — вскрикнул он, гневно ударяя кулаком по столу, и поднялся с места, — пусть гетман Дорошенко братается с ханом, коли ему того захотелось, а Войско Запорожское не побратается с ним никогда! Да, никогда, никогда, говорю тебе; так и передай и самому гетману, и самому султану!

Лицо Сирко от гнева покрылось багровой краской, глаза засверкали.

— Пане атамане, — перебил его Мазепа, — не о братстве идет речь, — что там спорить о словах, — а о том, чтобы охранить Украйну от набегов татар, из-за этого и должны мы были войти в разговор с султаном.

— Сабля казацкая, а не дружба с татарами обороняла до сих пор Украйну от басурманов, — продолжал горячо Сирко, — или вы думаете, что бумага ваша вернее этой крепости! — воскликнул он громко и ударил себя по груди. — Сжечь, истоптать, изрубить эту бумагу может всякий султан, а сердца казацкого изменить не может никто. На то Господь Бог и Запорожье здесь поставил, чтобы оно своим мечом охраняло святой крест, а вы, забывши завет Божий, пошли искать ласки у басурмана, так не надейтесь же на нас!

— Не забыли мы о нашем славном Запорожье, — возразил Мазепа, — забыл ты, пане атамане, что не одни теперь у нас враги татары, а чтобы биться со всеми ими, ни нашей, ни вашей силы недостаточно, найпаче, если ей приходится делиться на несколько частей. Потому-то мы и задумали на время учинить згоду с султаном, чтобы таким образом защитить себя от татар и направить свои силы в другую сторону. Сам знаешь, какое время: снизу дым глаза ест, а сверху каплет. Надо искать у кого-нибудь защиты!

— Ищите ее у христианских держав, — произнес запальчиво Сирко.

— У каких? — вскрикнул живо Мазепа. — У тех, что соединились Андрусовским договором? Ха, ха! Да разве ты сам не знаешь, пане атамане, не обращались мы к Москве, чтобы она приняла нас и соединила разорванную Украйну? Но ведь она не хочет ни за что теперь нарушать мира с ляхами, а Польша! — Мазепа махнул рукой. — Вспомни только панское иго, вспомни унию — и тогда суди сам, можно ли нам оставаться в подданстве у нее. Ох, ох! В том-то и горе наше, что для защиты своей веры должны мы обращаться к невере.

— А невера защитит? — вскрикнул горячо Сирко. — Лучше уж в двух разорванных частях существовать, чем всем соединиться для того, чтобы пойти на погибель к басурманам.

— А будет ли долго существовать разорванная на три куска Украйна? — произнес с горькой иронией в голосе Мазепа. — На, смотри, теперь мы обратились к ляхам, скрепя сердце, забывши давнюю вражду, обратились мы к ним…

— Как? Разве вы послали послов к ляхам? — перебил его живо Сирко.

— Да, послали и вручили им инструкции и этот договор, хочешь послушать?

— Читай, читай!

Мазепа начал читать Сирко проект договора с поляками; во время чтения Сирко одобрительно качал головой, видно было, что он вполне одобрял все требования Дорошенко. Наконец Мазепа окончил чтение и сложил бумагу.

— А если ляхи на эти пункты не согласятся, — обратился он к Сирко, — скажи сам, можно ли на других условиях подписать с ними договор?

Сирко молчал.

— Можем ли мы опять впустить панов в Украйну, отдать им в рабство народ? — продолжал Мазепа. — Можем ли мы допустить, чтобы уния снова утвердилась в нашей стороне?

— Нет, нет! не будет того никогда! — воскликнул гневно Сирко и ударил кулаком по столу.

— А если нет, — продолжал мягко Мазепа, — то скажи мне, что делать тогда, когда ляхи не согласятся принять нас на таких условиях?

Сирко бросил на него исподлобья насмешливый и злобный взгляд.

— Тогда идти к туркам, под басурманскую защиту, — произнес он едко, — это ты хочешь сказать? О, слепцы, слепцы! Неужели вы думаете, что басурманы станут защищать нашу веру? Да они только манят вас для того, чтобы всех затянуть и всех сразу проглотить.

— Ох, батьку атамане, — вздохнул Мазепа, — да разве ты думаешь, что своя охота ведет нас к басурману? Не грызет ли и нас то же, что и тебя, что у басурман должны искать опоры?.. Да что поделаешь, нужда переменяет закон. Мы с Дорошенко верим только в свою властную силу, в свою хату, в свою правду, но для того, чтобы сохранить ее, нам надо искать теперь у кого-нибудь на время помощи и защиты? Но у кого? Укажи? Затем я и приехал, чтобы порадиться с тобой и с честным товарыством о том, что делать, когда ляхи откажутся утвердить наши условия. У кого искать тогда помощи и защиты?

Сирко нахмурился.

— Только не у басурман, — произнес он сквозь зубы, и голос его прозвучал такой упорной, непримиримой ненавистью, которая ясно свидетельствовала, что никакие доводы не в состоянии будут убедить его. — Не у басурман! — воскликнул он громко, быстро поднялся с места и заговорил отрывисто, возбужденно: — Не может быть у Запорожья мира с татарвой, не может! Не может! А если вы вздумали мириться с ними, так разрушайте же и нашу Сечь — не нужна она! По шапке нас, старых дурней! Ха, ха! Новые люди на Украйне народились! Новые звычаи пошли!

— Постой, постой, батьку! — постарался остановить его Мазепа. — Дай высказать все, выслушай меня! И ты и мы печемся о благе несчастной, заплаканной неньки, отчего же нам не соединить руки и не идти вместе к одной цели? Ты знаешь гетмана Дорошенко, он может ошибиться, — несть–бо человек, аще жив будет и не согрешит, — но сердцем он больше всего предан отчизне; не из-за корысти, не из-за булавы хлопочет он, выслушай же меня, помоги нам и словом и рукою в эту тяжкую годину.

Слова Мазепы, произнесенные искренним тоном, казалось, слегка утишили вспышку Сирко.

— Я верю Дорошенко, — произнес он отрывисто, — ты знаешь, я сам не раз выручал его, на все согласен идти с ним, но эти басурманы!.. — Сирко заскрежетал зубами и вскрикнул снова: — Не верю им, не верю!

— На время, пане атамане, только на время! — подхватил Мазепа. — Ты говоришь, что если мы заключим мир с басурманами, то Запорожье уже не нужно, — наоборот, для этого мира и нужно, чтобы наше славное Запорожье крепло и росло; только тот мир и крепок, за которым стоит отточенный меч. Да ведь не только от одних турок должно защищать нас Запорожье, а и от всех других врагов, а их у нас, —