— Ге, ге! Душа казак! — улыбнулся Гордиенко. — Если уж он пообещал, так, верь мне, все сделает, и мы Галину, хоть бы она была и на дне морском спрятана, — отыщем.

— Дай-то, Боже! В час добрый сказать, а в лихой помолчать! — ответил ободренный словами товарища Мазепа.

Товарищи наполнили свои кубки и выпили.

Поздно ночью заснул Мазепа, утомленный всеми дневными впечатлениями, крепким, непробудным сном.

Рано утром разбудил его какой-то странный, протяжный звук, потрясавший весь курень. Мазепа быстро вскочил на ноги и тут только понял, что это выстрелили из гарматы, сзывая запорожцев на раду.

Сердце Мазепы как-то сжалось: он понял, что ему предстоит решительная битва.

Выстрел этот разбудил сразу всех, заснувших трезвыми, так как он означал созыв товарыства на важную раду. Проснувшиеся — и старые и юнаки — вскочили и начали энергично будить подкутивших накануне братчиков, спавших мертвым сном в самых смелых позах; будили их и кулаками в спину, и чоботами под ребра, не обошлось, конечно, без крепких слов. Вслед за первым выстрелом раздался через четверть часа второй, а затем еще, через такой же промежуток времени, — третий. Как в летнее ясное утро вылетают роящиеся пчелы из ульев и играют возрастающими тучами, жужжа на солнце и кружась над его яркими лучами, так вылетали из своих куреней запорожцы и покрывали волнующимися массами весь майдан: червоные жупаны, расшитые золотом кунтуши, турецкие куртки, даже одни белые сорочки, да синие либо кармазинные шаровары запестрели на всем пространстве.

Многие из ближайших зимовников, так назывались запорожцы, оселившиеся уже на хуторах, до которых долетел призывный выстрел гарматы, спешили тоже на раду и, спешившись за валом, примыкали к толпе товарищей.

На майдане уже волновалось целое море голов, с каждым мгновением становилось там тесней и тесней, все это столпившееся товарыство толкалось, сновало от куреня к куреню, расспрашивая друг у друга о причине сбора. Сообщались различные предположения, поднимались споры и брань. Немолчный говор усиливался и напоминал уже шум почерневшего, взбуренного моря.

Наконец протиснулся к большим литаврам — к склыку — сам довбыш и ударил в них своими довбешками. Говор стал постепенно стихать, и вскоре из кошевого куреня вышел в парадном жупане и при клейнодах (регалиях) сам кошевой, батько Сирко; за ним хорунжий нес малиновое знамя Запорожского Войска, а бунчуковый товарищ — белый развевающийся бунчук; за Сирко шел Мазепа, а за Мазепой двигалась войсковая старшина. Шествие остановилось у церкви, на возвышенной площадке, и кошевой, снявши шапку, приветствовал собравшееся товарыство. Чубатые головы обнажились, и в ответ на приветствие кошевого шумно гаркнула вся площадь: «Здоров, батьку! Будь славен вовеки!» — И сразу все стихло, притаилось так чутко, что стали даже слышны долетавшие из далекого Предсечья глухие удары молотов и неясные выкрики паромщиков на переправе.

Сирко громогласно объявил насунувшейся жадно многотысячной толпе, что к славному Запорожскому Войску прибыл посол от гетмана Петра Дорошенко, генеральный писарь Иван Мазепа, с важными предложениями, для обсуждения которых и созвана им рада, а в чем эти предложения, нам изложит сам шановный посол, а мы их внимательно выслушаем.

Толпа заволновалась немного и ответила кошевому дружно:

— Просим поведать!

Тогда выступил вперед Мазепа, и, снявши шапку, поклонился на три стороны и сказал выразительно:

— Его ясновельможность, гетман Правобережной Украйны, Петр Дорошенко, шлет пречестному и преславному на весь свет товарыству и войску свой привет и желает вам здравствовать и прожить долго на счастье и на утеху краю родному.

Витиеватое приветствие пришлось по душе запорожцам, вспыхнул во всех концах одобрительный гомон и слился в дружный ответный крик: «Спасибо нашему славному гетману за доброе слово! Век ему долгий! А мы за родной край рады и головы положить!..»

— Позвольте же, шановное и славное товарыство, от имени нашего гетмана речь к вам держать! — начал обычной фразой Мазепа.

— Держи! Мы слушать тебя рады! — откликнулась толпа.

— Высокоповажное товарыство, славное воинство церкви Христовой, завзятые удальцы и защитники нашей страдающей неньки Украйны, ее верные сыны и наши любые братья! — начал торжественно Мазепа, и ропот одобрения пробежал волной по толпе.

Мазепа повел речь искусно, красноречиво, пересыпая ее поговорками, излюбленными выражениями и юмором, — он сразу же завладел вниманием и сочувствием слушателей.

Сначала он нарисовал широко и образно ужасную картину опустошения и полного одичания когда-то привольного, кипевшего деятельной жизнью края. Вместо-де цветущих сел да зеленых нив ныне лежат везде заглохшие поля, черные пепелища и груды безобразных развалин; вместо цветов на степи белеют людские кости, вместо пахаря бродит повсюду хижий зверь, не слышно ни песни, ни звука человечьего голоса, а царит везде мертвая тишь беспредельного кладбища, и с каждым днем это кладбище растет да растет, и придет, вероятно, скоро час, когда весь наш веселый и вольный край обратится в мерзость запустения.

Запорожцы молчали, мрачно понурив чубатые головы, но по вырвавшемуся из тысячи грудей массовому вздоху видно было, что слова оратора проникли глубоко в их сердца.

— Так, верно!, несчастная матинка! Костьми ляжем! — вырвались то там, то сям, словно вопли, отдельные, тихие возгласы и смолкли.

А Мазепа после описания ужасного современного положения разоренной и истощенной страны перешел к Запорожью.

— Единая надежда, единая отрада у несчастной матери нашей есть Запорожская Сечь; она и Богом поставлена на стражу и защиту Украйне и православной вере. Да, вы, братья, славные рыцари, — единый оплот ей! А уж какое же высокое да честное у нас товариство, — такое, что нет ему равного на всем свете! И так любить, как мы любим свою Украйну, никто не сможет!

— Эх, добре говорит! — раздался голос в толпе.

— Уж так добре, что матери его хрен! — подхватил другой, и все весело, добродушно улыбнулись.

— И вот эта наша мать Украйна погибает, умирает! — продолжал между тем взволнованным голосом Мазепа. — Оторвали от нас лучшую половину родной земли, а нас бросили врагам на растерзание… И терзают же нас со всех сторон они! Но мало их, видно, так еще свои взялись доконать вконец свою неньку! Всякий из старшины соберет себе кучку, поднимет гетманскую булаву и идет на междоусобную, братоубийственную брань, проливает кровь христианскую ради своей выгоды, ради прелести власти. Разве эти суховии, опары, сулимки и ханенки заботились о целости и благе Украйны? Трижды нет: они лишь о своей шкуре печалились!

— Ну, те — может быть, а Ханенко — честный казак, — послышались сдержанные возражения с одной стороны.

— Какое честный! С татарами якшается да продает Украйну Польше! — резко отозвались другие.

— Брехня! — крикнули дальние. — То Дорошенко запродался туркам!

— То твоя мать брехала, как на столе лежала! — гукнул зычно один казак, и Мазепа по голосу узнал в нем Гордиенко. — А где твой Ханенко теперь? В Крыму, набирает басурман пойти на край христианский! А чьи послы сейчас в Остроге торгуются за нас с польскою комиссией? Его, Ханенко! И что предлагает он за утверждение своей булавы? — Все наши права и вольности! А если не веришь, так поезжай и посмотри, коли у тебя не повылазили очи, да послушай, коли черт не заткнул тебе уши!

Поднялись возражения, крики; вспыхнувший в одном месте спор разбежался гомоном по рядам, и вся площадь заволновалась и загалдела бурно, мятежно. Но Сирко поднял пернач (род булавы, только яблоко не сплошное, а разрезное), и разгоревшийся говор начал мало–помалу стихать; всем, видимо, интересно было дослушать Мазепу, произведшего уже своим красноречием сильное впечатление, и узнать, в чем заключается предложение Дорошенко?

Мазепа начал говорить снова и снова овладел сразу вниманием толпы. Он теперь повел речь о