Самойловича и, сняв со своего пальца дорогой перстень, надел его на палец Самойловича. Генеральный судья очень тронут был таким знаком гетманской ласки. Он принялся успокаивать гетмана насчет тревоживших его сомнений и пообещал выпытать у Неелова, как отнеслись к посольству Ханенко в Москве.

Возвратившись к себе домой, Самойлович немедленно послал челядинника к Думитрашке Райче, велев ему передать, что он, генеральный судья, собирается с облавой на волка, так не хочет ли и полковник в облаве участие принять?

Думитрашке не надо было повторять этого предложения дважды, вечером он был уже у генерального судьи. Самойлович рассказал ему о сообщенном Горголей известии, о своей беседе с гетманом, — словом, о том, что гетман, по всей видимости, вступил с Дорошенко в тайный союз и думает отдаться вместе с ним под власть басурмана.

— Надо об этом немедленно оповестить Москву, — закончил Самойлович свою речь, — зла от этого гетману никакого не будет, а только Москва обвеселит его ласковой грамотой и отклонит от союза с Дорошенко. Да только нужно, чтобы известие это пришло не от нас, а от кого другого, примером, хоть от Ханенко, он там теперь в чести… Потому что, видишь, пане полковнику, если от нас это известие придет, то могут нам не поверить, подумают, что мы под гетмана яму роем, да еще отпишут об этом самому гетману: вот, мол, что о тебе твоя старшина пишет. А гетман, — Самойлович улыбнулся, — ведомо всем, что он человек горячий, не поймет, что мы о его же пользе думали, да и зашлет всех в Сибирь.

— Ловко говоришь ты, пане генеральный, — усмехнулся довольный донельзя Думитрашка. — Так я вот сейчас и пошлю к Ханенко, есть у меня верный человек.

— Да верный ли?

— Как моя правыця! — воскликнул уверенно Думитрашка.

— Тут, пане полковнику, семь раз примерить надо, а один раз отрезать. — Он махнул рукой и продолжал озабоченным тоном: — Ты ж ему так не говори: кто и откуда сообщил, а только, мол, достоверно известно.

— Сумею! Не тревожься! — перебил его Думитрашка, вставая с места. — А теперь будь здоров.

— Ходы здоров, спи спокойно!

— За такой головой, как у тебя, можно спать спокойно! — произнес с восторгом Думитрашка, прощаясь с Самойловичем.

Когда Думитрашка удалился, Самойлович призвал к себе челядинника и спросил, ушел ли уже вчерашний торговец? Оказалось, что торговец попросился у пани и сегодня на ночлег, на что и получил согласие.

— Вот и отлично, — произнес с удовольствием генеральный судья, — позови его сюда, пусть идет со своим коробом, может, у него найдется какой военный припас.

— Ну, Горголя, будет тебе новая работа, — обратился к Горголе Самойлович, когда последний вошел в его комнату.

— Какая работа, ясновельможный пане, приказывай? — спросил с почтительным поклоном Горголя.

— Саблей ты владеть умеешь?

— Да, приходилось не раз и этим аршином товары мерять.

— Казацкую муштру знаешь?

— Не дуже, а все-таки с коня не упаду и стрелою маху не дам!

— Ну, так вот тебе новына. Ты поступаешь в казаки!

— В казаки? — изумился Горголя. — А на какое лыхо я там сдался?

— Служить верой и правдой, сторожить так гетмана, чтобы всякую мышь увидеть, которая в гетманские палаты пробежит, чтобы слышать, о чем там стены шепчутся, о чем глаза говорят.

— Гм… и передавать обо всем ясновельможному пану?

— А так, чтобы я мог в каждое время его милость оборонить.

— Согласен! — усмехнулся Горголя. — Эта служба, ей- богу, мне по душе. А когда же идти?

— Скорый ты! — усмехнулся Самойлович. — Надо мне об этом боярина Неелова попросить. Так ты вот пока в Батурине пошатайся или вокруг него, а я поищу случая сказать о тебе боярину.

Случай не заставил себя долго ждать. Через несколько дней Самойлович узнал, что гетман отправился со своими ближайшими старшинами на поле. Не теряя времени, он тотчас же отправил к Неелову двух челядинников, чтобы просили боярина сделать генеральному судье честь, отведать у него хлеба–соли. Боярин принял с удовольствием предложение. Самойлович встретил его для вящего почета у самых ворот и провел в свои покои. Во время роскошного, на славу заданного обеда Самойлович буквально очаровал гостя своим радушием, любезностью и веселой непринужденной беседой. Польщенный и почестью, и оказанными ему Самойловичем радушием и роскошным обедом, боярин то и дело хвалил подаваемые яства, вино, меды, самого генерального судью, его обычай, его речи, его светлый разум. Под конец обеда боярин так размяк, что начал уверять Самойловича в своей преданности и любви, и в том, что все старшины народ мятежный и худоумный, а он, Самойлович, единственный, кроме гетмана, верный во всем Батурине человек. Когда боярин и генеральный судья перешли в покои самого пана генерального судьи, а казачки принесли им туда люльки и меды, Самойлович обратился к Неелову.

— Вот что, боярин, хотел я тебя просить об одной милости.

— В чем дело, сказывай, — рад служить чем могу! — отвечал услужливо боярин.

— Да вот тут человек один ко мне прибился, когда-то еще давно, когда я еще полковником наказным служил, был он у меня в полку: расторопный, умелый, как говорится: хоть до лука, хоть до дрюка. А потом захватили его как-то с собой татаре, вот теперь назад вернулся он, опять в казаки просится, так я думал, не пристроил ли бы ты его как-нибудь в гетманской страже?.. Человек верный, умелый, на все пригодный…

— Отчего же не услужить другу, — отвечал охотно боярин, — пусть приходит завтра… пристроим!

— Вот спасибо на добром слове, — произнес с чувством Самойлович, — да я бы, знаешь, и сам попросил о том гетмана, да боюсь идти к нему, все-то он за посольство того Ханенко так гневается, что и приступу к нему нет.

— А чего гневаться? Попусту кровь себе портить, — возразил Неелов. — Все ему на Москве верят, и никто против него никакого зла не умышляет. Правду сказать, такого гетмана еще до сей поры и не было, прям он и верен и бесхитростен, как ребенок.

— Что говорить! Это правда, другого такого верного гетмана не отыскать, служит Москве воистину верой и правдой. Да вот, — Самойлович вздохнул и опустил глаза, — верно ты сказал, боярин, что прост он и бесхитростен, как ребенок, того ради и боюсь, чтобы не увлек его кто-нибудь.

При этих словах боярин оживился.

— Ты знаешь что-нибудь? — произнес он быстро. — Не затевают ли измены старшины?

— Боже упаси! Старшина вся в верности Москве пребывает. А Дорошенко? Забыл ты разве о нем, боярин? Ведь он спит и видит, как бы нашу Левобережную Украйну под басурмана отдать… А уж он так хитер, что не то что гетмана нашего, Демьяна Ивановича, а кого захочет — сумеет обойти. А найпаче теперь станет он уверять гетмана, что Москва изменчива, что Москва вместо него Ханенко поставит, что лучше теперь, пока есть еще время, под турецкого султана поддаться… А гетман ведь и так все в гневе да в страхе пребывает. Прост он душою. Долго ли довести такого до греха? Вспомни, боярин, Бруховецкого, даром что был он прижимист и алчен, а слугой Москве был самым верным, но и того сумел Дорошенко обольстить, да еще и на какое дело подбить!

— Да ведь гетман Демьян Иванович с Дорошенко во вражде пребывает? — возразил с изумлением Неелов.

— Пребывал, а теперь, замечаю, что-то уж не то стало. Звал его Ханенко с собою против Дорошенко воевать, а он не идет и казакам своим не велит наступать. А с чего это такая милость к Дорошенко началась? Он опять отозвал с нашего берега все свои войска, — видно, думает теперь и без войска всю Правобережную Украйну заполучить.

— Так, так, правду ты говоришь, пан генеральный судья, уж это недаром, — произнес озабоченным тоном воевода. — Я-то и сам помечаю, что гетман будто не тот стал: намедни пришел я к нему, а он меня