— Великое дело прилежание к храмам Божиим, — ответил Неелов, — дар на церковь всякую болезнь уничтожает…

— А как ясновельможный?

— Гневен, зело гневен!

Неелов передал Самойловичу о полученном из Москвы известии.

«По–пустому, — говорю ему, — тревожишь себя, ясновельможный». А он мне в ответ: «По–пустому? Уж кабы с кем другим дело имел, так не тревожился бы, а москали уже таковы: к ним с щирым сердцем, а они к тебе с перцем».

При этих словах Неелова Самойлович покачал печально головой.

— Горяч он больно, в том его беда. У него, знаешь, что на уме, то и на языке. А только ты словам его не верь, — заговорил он поспешно, будто спохватившись. — Уж так он верен Москве, как малое дитя матери, грех и слово сказать, — и Самойлович рассыпался в горячих похвалах Многогрешному.

— Да что говорить! Я сам знаю, что лучшего гетмана нам не надобно, и Москва гетману, как наивернейшему сыну, верит, — отвечал Неелов. — Тем-то и уговариваю его, чтобы понапрасну не тревожил себя… А ты ступай к гетману да уговори его: твоя речь всегда разумная да спокойная, слушать ее любо!

— Спасибо на добром слове, боярин, — поклонился ему Самойлович. — А если уж ты так мои речи хвалить изволишь, отчего не пожалуешь хлеба–соли покушать? Поговорили бы по душе. Дому бы моему честь сотворил.

Неелов усмехнулся:

— Рад бы я, пан генеральный судья, пожаловать к тебе, да, знаешь, гетман не умыслил бы какого худа. Сам знаешь, осторожен он очень.

— Упаси Бог! — воскликнул Самойлович. — Чего же гетману бояться? У кого душа чиста, тот страху не ведает. А впрочем, коли ты так полагаешь, то пожаловал бы ко мне, когда гетман на поле уедет. Уж очень обрадуешь меня и хозяйку мою.

Неелов обещал исполнить просьбу генерального судьи, и собеседники расстались в самом приятном настроении духа.

Войдя в гетманские палаты, Самойлович попросил караульного казака доложить о его приходе. Через несколько минут казак возвратился и сообщил, что гетман ожидает его.

Самойлович вошел в покой гетмана.

Гетман расхаживал в сильном волнении по комнате.

Это был высокий, плечистый мужчина, средних лет, с темным, огрубевшим лицом закаленного вояки. При первом взгляде на него видно было, что этот человек не умеет скрывать ни одного своего чувства. Черные глаза и вздрагивающие губы говорили о его горячем и буйном нраве. Так и теперь, при входе постороннего лица, гетман не постарался скрыть своего волнения.

После первых приветствий и расспросов о здоровье он сам, без всякого повода со стороны Самойловича, заговорил горячим, сильно возбужденным тоном:

— А слышал ты, пане генеральный судья, Ханенко-то что задумал!? В Москву послов засылает, обещает им татар навернуть! Под меня яму роет, хочет меня сбросить, а ты еще выхвалял его мне!

— Конь, ясновельможный гетмане, о четырех ногах, да и то спотыкается, — ответил со вздохом Самойлович, — а человек, во тьме ходящий, и паче.

— Теперь и сам вижу, что не стоил того Иуда!.. Заманулась им всем булава, словно малым детям цяцьки, ну, я их этой цяцькой по головам так попотчую, что отпадет охота добиваться ее. А там, в Москве, всему поверят! Всякого примут…

— Верное твое слово, ясновельможный, — произнес Самойлович самым искренним тоном. — Что Москве до наших гетманов! Ей все равно, Иван ли там, або й Петр, або й сам дидько с рогами.

— Но, кто пропустил через мою землю послов Ханенко, кто помогал им пробраться в Москву?

— Вероятно, у него есть среди нашей старшины свои верные люди…

— Ты знаешь что-нибудь? Заговор?! Зрада! — произнес быстро гетман и остановился перед Самойловичем.

— Упаси, Боже, от такого греха, — отвечал Самойлович. — Если бы я знал что, сейчас же доложил твоей милости, а только то хотел сказать тебе, что многие из нашей старшины не отчизне, а своему карману служат, а на таких людей полагаться нечего… Не лучше ли нам окружить себя верными людьми? Вот, примером, хотел я тебе давно сказать: отчего ты, гетмане, не поставишь полковником Гострого? Другого такого верного сына отчизны не найти во всей Украйне.

— Это верно, Гострому можно, как самому себе, довериться, — ответил Многогрешный, — да он сам не пойдет.

— Почему не пойдет? — продолжал Самойлович. — Не хотел он при Бруховецком служить, потому что тот к погибели отчизну вел, а с тобой, ясновельможный гетмане, он будет рад и до смерти пребывать… Он только и думает о том, чтобы обе Украйны соединить…

— Когда бы не Андрусовский договор… — перебил его угрюмо гетман. — Теперь вот из-за мира с ляхами не захотела бы Москва ни за что Правобережной Украйны под свою руку взять.

— Ну, что же, ясновельможный?.. Дорошенко верно и рассудил: коли не хочет, мол, нас Москва принимать, так надо поискать другое панство…

Многогрешный молча слушал Самойловича и, не возражая ни слова и потупивши в землю глаза, шагал из угла в угол, а Самойлович продолжал дальше вкрадчивым, мягким голосом:

— Вот только в одном дал он ошибку, да такую ошибку, что и поправить ее трудно.

— В чем же? — произнес живо гетман, останавливая с любопытством на Самойловиче свои черные глаза.

— Да вот в том, что обещал Бруховецкому булаву свою уступить, а как до дела приходится, так и выходит, что обоим хочется гетмановать, вот и окончилась згода тем, что Бруховецкого убили.

— Ну, за это Дорошенко винить нельзя, так тому предателю и следовало; а если бы не был Бруховецкий Иудой и изменником, так могли они с Дорошенко и вместе гетмановать; тот на правой стороне, этот на левой, лишь бы вся Украйна с Запорожьем под одной протекцией была.

Уже с первых слов Многогрешного Самойлович убедился в том, что его предположение было справедливо. Многогрешный показывал прежде при всех вражду к Дорошенко, а также и к Гострому, а теперь молча выслушивал дифирамбы Самойловича и даже сам высказался за Гострого. Будь это другой человек, Самойлович мог бы его заподозрить в желании выпытать его, Самойловича, но Многогрешного он успел уже давно изучить, — этот человек не был способен ни к какому притворству, а в минуты гнева способен был высказать самые заветные свои мысли.

«Так вот ты как с Дорошенко условился, — подумал про себя Самойлович, — ты, брат, на левой стороне, а Дорошенко — на правой. Отлично, надо это запомнить, да доложить куда следует; конечно, соединить Украйну всякому хочется, да только, если учинится вами задуманный союз, то тебя, человече Божий, — отправит Дорошенко туда, где козам рога правят, а сам станет единым гетманом над всей Украйной. Да так оно и должно быть. Единый гетман должен быть над единой Украйной, только будет им не Дорошенко и не ты!»

Щеки Самойловича вспыхнули, но он поборол охватившее его волнение и продолжал дальше мирную беседу с гетманом.

После получаса такой беседы Самойлович окончательно убедился в истине своего предположения, а Многогрешный также окончательно уразумел, что с ним говорит один из самых искренних и преданных поборников мысли о соединении Украйны, который только не решается высказать своих заветных желаний.

Расстались гетман и Самойлович самыми искренними друзьями; на прощанье гетман обнял