— Как татары? — улыбнулся пан ротмистр.

— А коли они, пся крев, нас, благородных, затронули.

— И много их было?

— Нет, кажись, трое лишь хлопов, да баба, да еще кто-то…

— Не важная, значит, виктория?

— Однако! Бились, как черти, особенно старый… Чуть ли не восемь рыцарей должны были броситься на него и то едва одолели, а двое на месте легло.

— Ну, а красавица?

— О, она уцелела… Мы ее прежде всего отняли полумертвой… Но она потом отошла и такая смирная стала, словно подстреленная горлинка: взглянет, бывало, на меня так грустно да жалостно, что у меня уж на что привычное сердце, а и то — так и повернется, бывало, в груди от жалости… Я поклялся ей, чтоб она не задумала чего скверного, — что ее не трону, а довезу бережно до того, кто ее ценит подороже… Она подумала, вероятно, что я ее везу к Мазепе, и успокоилась совершенно; только когда уже мы перебрались за пределы Украйны, она начала тревожиться, пугливо осматриваться… Но как она, пане, была прелестна, как обворожительна, так ты себе ничего подобного представить не можешь! За нее можно было взять целое состояние, и я ее берег как зеницу ока.

— Ну, и что же, что же? Неужели выпустил из рук?

— Сбежала! Как? Понять не могу! Я запорол до смерти двух своих слуг, приставленных к ней, но они не сознались, а без их содействия она б не ушла… И это вот недалеко отсюда, говорю я, миль пять–шесть, не больше. Там стоит кляштор кармелиток. Я уверен, что она в нем и укрылась. Туда было и бросился я, но меня в кляштор кармелитки не пустили. И до сих пор меня бесит все это, а тогда я был в исступлении! Через все степи, через руины провез и вдруг дома из рук выпустил!

— Знаешь что, любый? — вскочил ротмистр со стула. — Ты распорядись сейчас послать за твоим слугой, а мы тем часом поедем разыскивать твою красавицу и отнимем ее, черт подери, у черничек, только чур, уговор лучше денег, пташка будет моей!

— Я для пана и вез, но ты, пане, конечно, не даром же ее возьмешь?

— Слово гонору, если она мне понравится, я пану за нее отсыплю сто тысяч злотых!

— Згода, согласен! — торжественно произнес Тамара, протянув ротмистру руку.

Последний привлек к себе такого обязательного торговца и подставил ему для поцелуя свою щеку. Акт продажи был заключен и скреплен шляхетским лобзанием.

— Ну, панове товарищи, расскажите же мне, что творится у нас новенького? — заговорил весело и оживленно Самойлович, обращаясь ко всем собеседникам. — Я ведь, по хворости своей, давно не был у егомосци, не знаю ничего.

— Не помиловал нас Господь, — есть-таки новины, — ответил Мокриевич.

— А почему же ты говоришь: не помиловал? — усмехнулся Самойлович.

— Потому, что добра нам ждать неоткуда. Вот стороной узнали из верных рук, что Ханенковы послы не прибыли в Острог, перехватили их на правом берегу.

— Перехватили! — Самойлович невольно поднялся с места. Это известие поразило его крайне неприятно; он давно уже оказывал Ханенко всевозможную помощь против Дорошенко: во–первых, ему, Самойловичу, важно было уничтожить Дорошенко, а во–вторых, не мешало избавиться и от лишнего и опасного претендента на левобережную булаву, так как если бы честолюбивому Ханенко не удалось побороть Дорошенко, то он, наверное, устремился бы на левый берег.

— Д–да, перехватили, — продолжал Домонтович, — значит, Дорошенко усилился, может, уже турки прислали ему подмогу, а между тем отзывает свои войска с нашей стороны.

— Отзывает! — смуглое лицо Думитрашки вспыхнуло. — Может, оттого и отзывает, чтобы только нас заманить в ловушку. Что он поддался турку, так это известно уже всем, а ясновельможный не верит никому. Сколько раз уже предлагал ему Ханенко ударить разом на Дорошенко, — он не соглашается, а вот теперь, когда вкинется сюда, на наш берег, Дорошенко, да с татарской ордой, — тогда все затанцуем.

— Не тревожься, пане полковнику, — ответил беспечно Самойлович, — может, оттого Дорошенко и отзывает свои войска, что остался сам–друг в Чигирине. Уже, верно, гетман знает, что делать: он маху не даст.

— Конь, пане–товарищу, о четырех ногах, да и то спотыкается, — заметил сдержанно Домонтович.

— Наипаче, когда закусит удила, — добавил с мягкою улыбкой Самойлович и, сразу переменив тон, продолжал самым деловым образом: — А о том, почему гетман не хочет воевать с Дорошенко, лучше всего ведать пану Мокриевичу; верно, отписка какая была из Москвы.

Самойлович повернулся к Мокриевичу.

— Гетман, должно быть, говорил тебе, пане?

— Как не так, — ответил с тем же злобным смешком Мокриевич, — если бы и была какая отписка — так его ясновельможность нам бы ее не показал. Да и с чего бы Москва мешала нам выступать теперь против Дорошенко? Ведь Дорошенко поддался басурману, значит, христианские монархи за него заступаться не станут. Вот теперь бы, на мой взгляд, надо было бы, во что бы то ни стало, помочь Ханенку получить гетманство, тогда бы Польша, а за нею и Москва выступили бы против турок и Дорошенко, — а не то, того и гляди, бросится он на наш берег возмущать народ.

— А за ним пойдут, да, пойдут! — заговорил Самойлович. — Вы сами, шановное товарыство, знаете, что много он на меня разных поклепов взводил, а все-таки, где правда, там правда. — Самойлович развел руками и продолжал дальше: — Даром что он басурманской прелестью отвратил от себя сердца нашей старшины, а все же много казаков пойдут за ним, потому что никто так, как он, за вольности наши не стоит.

И Самойлович начал восхвалять Дорошенко за его отношение к старшине, за уважение прав всякого, за то, что он ничего не предпринимает без предварительной рады со своими. Да оно так и должно быть всегда и всюду: народ для того выбирает старшину, чтобы она, с гетманом во главе, управляла им — одному гетману и его воле никто и не поручит своей судьбы; только на войне гетман является единовластной главой, а в мирное время старшина должна иметь также свой голос.

Самойлович говорил мягко, вкрадчиво, не употребляя никаких резких выражений, но каждая его фраза давала чувствовать слушателям, что он весьма не одобряет своевольное правление Многогрешного и на права и обязанности гетмана имеет совершенно другой взгляд.

Собеседники слушали Самойловича с живейшим интересом; несколько раз его перебивали гневные возгласы Думитрашки и едкие замечания Мокриевича. Домонтович, как более сдержанный, помалкивал, но видно было, что оскорбление гетмана затаилось у него в душе на всю жизнь.

— Меня шановное товарыство обрало на раде генеральным судьей… По сану моему мне надлежит смотреть за тем, чтобы права и вольности казацкие не нарушались в нашем крае, — окончил с особенным ударением Самойлович, — я поклялся гетману и всему товарыству оберегать наши казацкие права и клятве своей ни за что не изменю!

— А если кто станет ломать их? — произнес Домонтович, устремляя на него какой-то загадочный и пытливый взгляд.

— Тот будет изменником, губителем отчизны!

— Кто бы он ни был? — Думитрашка произнес свой вопрос медленно и отчетливо, в голосе его послышался какой-то настойчивый, решительный тон.

Все трое смотрели на Самойловича, ожидая его ответа.

— Друзья мои, — ответил Самойлович, — перед отчизной нет ни сотника, ни полковника, ни рядового казака, речено в Писании: «Кому много дано, с того много и спросится!»

— А где же спрашивать будут с них, с тех мостивых панов, — хихикнул Мокриевич, — на этом свете