худыми словами бранить зачал… Зело зол на Москву.

— А ведь у гетмана что на уме, то и на языке, — вставил с легким вздохом Самойлович.

— Да как же Дорошенко мог с ним в переговоры войти? — продолжал озабоченно боярин.

— А вот как, видишь ли: есть у нас тут полковник Гострый, слышал, я думаю, и ты про него. Не служит при войске, потому что такой он враг Москвы, как и сам Дорошенко. Ну так вот он и дочка его Марианна состоят самыми верными помощниками Дорошенко, они переносят известия от него к гетману и уговаривают его отступить от Москвы. А если, не дай Бог, какого зла… так ведь стрельцов у нас мало, и те худы, а казаки…

— Так, так, правду ты говоришь, судья Иван Васильевич, — произнес боярин, покручивая в волнении свою бороду, — и давно ты знаешь об этом?

— Да примечать что-то неладное стал уже я давненько… вот и Домонтович, Думитрашка, Мокриевич да обозный генеральный не раз забрасывали мне такие слова, только я им не верил, потому что, сам знаешь, Домонтович, Думитрашка и Мокриевич злобу против гетмана имеют, а генеральный обозный булаву надеется заполучить, — вот и думал я: не верность к Москве, а злоба к гетману говорит в вас, панове; ну и не верил им, пока сам обо всем не узнал. А узнал, так и порешил тебе обо всем сказать, чтобы тушили пожар, пока не возгорелся большой огонь. Еще ведь может Москва гетмана от союза с Дорошенко отвратить, а упустить время — худо будет. А я, видит Бог, — Самойлович поднял к небу глаза, — как вечной жизни себе хочу, так хочу, чтобы гетман Демьян Иванович над нами всегда гетмановал. Сам посуди — чего мне желать еще: я себе булавы не ищу, гетман меня в своей ласке содержит. Благодарение Господу, всем доволен. Ох, ох!.. Одна только верность к Москве и заставила меня обо всем этом поведать теперь, боярин… потому что теперь-то хорошо мне, а не дай Бог настанет новый гетман, тогда…

— Ничего, не бойся ничего, судья Иван Васильевич, служи Москве верой и правдой — и служба твоя забыта не будет, — произнес Неелов, поднимаясь с места. — А я теперь поспешу домой да отпишу в Москву кому следует. А ты, Иван Васильевич, передавай мне обо всем, что узнаешь, да не бойся ничего — все говори, — помни: Москва не забывает своих верных слуг.

Неелов торопливо попрощался с Самойловичем, последний хотел его провожать, но боярин удержал его от этого.

С минуту Самойлович стоял молча посреди комнаты. Лицо его было взволновано и бледно.

— Москва не забывает своих верных слуг, — прошептал он наконец сквозь зубы каким-то шипящим шепотом, — ну, это мы увидим! — и, тряхнувши гордо головой, добавил уверенно: — Ха–ха! Для того, чтобы высоко подскочить — надо низко присесть.

—

Возвратившись с новым товарищем в Чигирин, Мазепа застал всех в страшном переполохе. Известие о его внезапном отъезде распространилось по всему городу. Кочубей хотя и видел, как мимо них пронесся во весь опор Мазепа в сопровождении Остапа, но почему, зачем и куда поскакал пан генеральный писарь — никто не мог объяснить. На этот счет строились всевозможные предположения, догадки и рассуждения, все обитатели Чигиринского замка буквально изнемогали от нетерпения, так что когда Мазепа, в сопровождении Остапа и Гордиенко, появился в Чигирине, — его окружила толпа казаков и засыпала со всех сторон вопросами. Но генеральный писарь спешил прежде всего явиться к гетману и оправдаться перед ним в своем своевольном поступке, а потому, поздоровавшись наскоро с товарищами и поручив пока своего нового друга, Гордиенко, Остапу, Мазепа отправился в замок.

Он застал Дорошенко страшно раздраженным; с первого же слова гетман набросился на Мазепу за его несвоевременный и своевольный выезд из города, но когда Мазепа объяснил ему причину этого своевольного отъезда, гнев Дорошенко сразу утих.

Конечно, о кольце, о желании отыскать Галину Мазепа не счел нужным упоминать в своем объяснении и мотивировал свое внезапное исчезновение лишь желанием немедленно догнать ханенковского посланца, выпытать у него всю истину и перетянуть его самого на свою сторону. Намерение это и увенчалось полным успехом, так как ему, Мазепе, удалось узнать от посланца Ханенко известие чрезвычайной важности. Мазепа передал Дорошенко об Острожской комиссии, о происках Ханенко, о желании при помощи ляхов утвердиться гетманом в Правобережной Украйне. Известие это привело Дорошенко в величайшее волнение.

— О, это страшно важное известие, страшно важное! — произнес он в волнении. — Негодяй хочет сразу опереться на ласку Польши и Москвы, и это ему удастся, удастся… Больше булавы он не потребует ничего! Надо предупредить его, не допустить. Да, надо обдумать все. Прости, друже, я погорячился, — гетман горячо сжал руку Мазепы.

— Нет, ты прав, ясновельможный, — ответил Мазепа. — Я сам бы не позволил себе отлучиться без ведома твоего из Чигирина, если бы не догадался, что этот казак есть важный посланец. Я хотел известить тебя с дороги, да не было никого из своих.

— Ну, что об этом говорить, друже! — перебил его Дорошенко. — Все хорошо, что хорошо кончается, говорит пословица; обсудим лучше, что теперь делать, как помешать намерениям Ханенко?

— Делать то же, что и он.

— Это как же? — Дорошенко остановил на Мазепе вопросительный взгляд.

— А так, послал он посланцев в Острог, послать туда нам и своих.

— Нам? Своих посланцев посылать в Польшу? Нет, нет! — воскликнул горячо Дорошенко. — Судьба жестоко насмеялась над нами! Ха, ха, ха! От одного берега отстали, а к другому не пристали, но пусть лучше нас разобьют волны в открытом море, чем прибьют к польской стороне.

— Ясновельможный гетмане, прости меня, ты не так понял мои слова, — возразил Мазепа, — не присоединиться к Польше предлагаю я, а только послать послов в Острог для переговоров. От переговоров до згоды еще очень далеко. Сам ты говоришь, что мы от одного берега отстали, а к другому не пристали; вот для того, чтобы выгадать нам время, нужное для присоединения к другому берегу, должны мы сделать вид, что хотим вернуться под польский протекторат. Нам надо во что бы то ни стало выиграть время. Как можем мы это сделать? Как только Польша признает Ханенко гетманом, она обратится за помощью к Москве и двинется на нас войной. А как оттянуть это время подальше? Надо сделать вид, что мы сами хотим поддаться Польше, завести переговоры, поднять торговлю за права, а в то же время искать твердого пристанища — другого берега!

— Так, так… ты прав, друже, как и всегда, — заговорил задумчиво Дорошенко. — О, если бы нам удалось нарушить мир Москвы с Польшею, расстроить этот ненавистный договор, тогда… тогда… Но все равно надо искать такое царство, которое приняло бы нас всех… Постой, вели позвать сюда посла Ханенко, — я хочу расспросить его обо всем сам.

Мазепа велел позвать Гордиенко.

Дорошенко принял Гордиенко чрезвычайно ласково; расспросив о деле, он богато одарил казака и предложил остаться служить в гетманском войске ротмистром надворной команды. Гордиенко искренно поблагодарил Дорошенко и с большою радостью принял лестное предложение гетмана, заявив только, что ему раньше принятия новой должности надобно будет съездить на Запорожье и там покончить свои дела.

Когда он удалился, Дорошенко снова обратился к Мазепе:

— Ну, друже мой, теперь, пожалуй, пора и тебе отдохнуть с дороги, а завтра обсудим, какие требования послать ляхам; напишем все, рассудим, а там готовься снова в поход, — он улыбнулся и ласково опустил свою руку на плечо Мазепы, но ласка эта не доставила Мазепе радости.

— Как? — произнес Мазепа, чувствуя, что сердце замерло у него в груди. — Ясновельможный гетман хочет, чтобы я отправился послом в Острог?

— Конечно, — отвечал с тою же ласковою улыбкой Дорошенко, — другой такой головы, как ты, друже мой, не найдется ни на правом, ни на левом берегу.