ненавидел тебя, то, наверное, следил за тобою и, узнавши, что у тебя есть где-то своя дивчина, разузнал дорогу на хутор и придумал подобную месть.

Мазепа в волнении зашагал по комнате.

— Нет, — произнес он, — вот и я сам все думаю об этом, да выходит, что он никак не мог ни от кого пронюхать о Галине. Если он следил за мной, то как раз мог принять за мою дивчину другую и помститься на ней, но и этого не случилось.

— Постой, но ведь ты был на хуторе, были с тобой казаки, слуги…

— Нет, и опять нет! — перебил его Мазепа. — Видишь ли, все это действительно похоже на Тамару; напасть на беззащитных, безоружных, помститься на бессильной женщине, но, — Мазепа развел руками и произнес решительно: — Не мог он узнать ничего о Галине! Сам посуди, на хуторе я был всего раз и то попал случайно, — Мазепа слегка запнулся, — заблудился в степи. Там я пробыл месяца два, а может, и три, и отправился оттуда на Запорожье. — Здесь Мазепа рассказал о своей встрече на Запорожье с Тамарой, которая еще больше подогрела ненависть последнего к нему. — Но после этого, — продолжал он, — я отправился прямо на правый берег, сюда. И, заметь себе, со мной не было никого: ни слуг, ни казаков… Что же мог узнать он о хуторе и о Галине?

— Так, так! — произнес задумчиво незнакомец. — Ну, а больше ты не встречался с ним никогда?

— Нет, виделся, да так, что никогда не забуду. — И Мазепа рассказал незнакомцу о своей поездке на левый берег, о том, как Тамара заключил его в темницу и как Марианна спасла его оттуда. — Вот видишь, — окончил он, — если бы он успел отомстить мне, так помстился бы, наверное, на Марианне.

Незнакомец не отвечал Мазепе; он, насупив брови, что-то обдумывал…

— Где же теперь твой враг, Тамара? — спросил незнакомец Мазепу.

— Погиб вместе с Бруховецким; с Бруховецким погибло ведь много его приспешников, но народ так избил их, что трупов нельзя было распознать.

— Гм! Ну, выходит, что не он. Скажи на милость! А я бы об заклад побился, что это его дело. Но видно, что не он. Так кто же?

Незнакомец задумался. Молча, с напряженным выражением лица, стоял и Мазепа, перебирая в своей памяти всех лиц, которых он мог бы заподозрить в подобном преступлении, и не находя никого.

— Но, постой! — произнес наконец живо незнакомец. — Ведь Сыч же знался с кем-нибудь, знал же хоть кто-нибудь дорогу на хутор?

— Дорогу на хутор?! Постой, постой! — Мазепа схватился рукою за лоб, и вдруг глаза его Вспыхнули. — Вспомнил, вспомнил! — вскрикнул он невольно и заговорил быстро, беспорядочно, повторяя одно и то же, забывая слова. — Да, да, знал… был при мне… видел… И как это я мог забыть! Как забыл? Постой… приезжал при мне Сирко, и с ним было душ пять запорожцев, и Самойлович… он мог догадаться… Палий, он был тоже там… А я, а я…

— Подожди же, — остановил его незнакомец. — Не торопись, так сгоряча можно будет запутаться снова. Так ты говоришь, Сирко был с казаками. Ну, на Сирко подумать нельзя… Но казаки! Ты говоришь, дивчина была гарная?

— Как заря небесная!

— Ну, значит, так и есть. Какой-нибудь молодой запорожец мог подбить товарищей.

Мазепа даже отступил на шаг назад.

— Как? Ты думаешь, что наш брат казак, христианин, мог отважиться на такой зверский вчынок? — вскрикнул он в ужасе.

— Зверский вчынок! — повторил незнакомец. — Ну, могло и само собою статься. Понравилась ему дивчина, приехал он с товарищами, может, украсть ее только хотел, а тут начали защищать… Ну, драка, битва, распалился казак… Да и опричь того, хоть бы и грабеж задумал, — отчего это кажется тебе невозможным? У одного батька, да и то неодинаковые дети бывают, а ты что ж думаешь, что все запорожцы, как один, на подбор? Может найтись и среди нашего брата предатель–Иуда: дивчину забрал, хутор разграбил, что было получше, — продал…

Впиваясь глазами в незнакомца, слушал его Мазепа, при последнем же его слове он вскрикнул и опустился в отчаянье на лаву.

— Правда твоя, правда! — простонал он. — Только кто-нибудь из запорожцев, которые были с Сирком, мог это сделать! О Господи! Сколько времени пропало даром! И как это я не догадался! Как мог забыть об этом? Я мог еще спасти ее, мог отыскать… А я… Это нечистый отнял у меня разум! Я бросился в Крым, рыскал по Турции!.. О проклятье! Сто тысяч проклятий!

Мазепа сорвался с места; безумное, бессильное бешенство овладело им: как зверь в клетке, метался он по комнате, рвал на себе волосы, падал в изнеможенье на лаву и снова вскакивал и принимался метаться из угла в угол, как будто это движенье могло заглушить давившую его сердце невыносимую боль.

— Безумец! Слепец, слепец! Мог спасти, отыскать! Ха-ха-ха! А вместо того в Крым бросился! О, проклятый, проклятый я! — срывались у него бешеные восклицания.

Много прошло времени, пока ему удалось наконец овладеть собой и побороть этот припадок бешенства и отчаянья.

— Эх–эх, брате, вижу я, что солоно тебе приходится, — обратился к нему незнакомец, — а все-таки не трать даром времени, как расходившаяся баба, на заклятия, садись-ка лучше, давай посоветуемся вместе, что делать дальше?

— Да, да, — произнес Мазепа глухим, сдавленным голосом, — если она погибла, то его можно будет отыскать… О, отыщу… Отыщу!..

Он не окончил, но тон, которым были произнесены эти слова, был так ужасен, что заставил вздрогнуть даже незнакомца. Он взглянул на Мазепу.

Лицо Мазепы было бледно, как у мертвеца, и на этом мертвенно–бледном, бескровном лице глаза горели какими-то черными, вспыхивающими в глубине углями.

— Фу, ты, да и страшный же ты, брате, словно выходец с того света! — вскрикнул невольно незнакомец. — Но подожди, не журись еще заранее: говорю тебе, и ее отыщем, да и разбойника Иуду к ответу приведем. Теперь же выпей вот эту кружку меду, а потом слушай, что я буду тебе говорить.

Мазепа машинально выпил пододвинутую ему кружку, а незнакомец продолжал дальше:

— Здорово пришелся ты мне по душе, ей–богу! Так что и дурить мне тебя больше не хочется. Скажу я тебе, пане- брате, все по правде: не горожанин я, а вольный казак, такой же, как и ты, брате, а горожанином оделся я нарочито, чтобы безопаснее ехать было. Но постой же, слушай дальше: было у меня одно дело, а теперь придумал я — не хочу его кончать, а так как мы с тобою, значит, оба вольные казаки, то и захотел я тебе помочь. И вот что, давай, брате, примемся вместе искать твою Галину, тогда…

— Друже, брате! — вскрикнул с восторгом Мазепа, сжимая его руку. — Да ведь такой услуги!..

— Пустяковина, — произнес небрежно казак, — я ведь теперь вольный, как птица; но слушай дальше: потом, когда отыщем Галину, можем с тобою вместе и к Дорошенко на службу пойти.

— Так ты решаешься?

— Решаюсь. По правде тебе сказать, я прежде к Ханенко склонялся, по его делу и ехал, для того-то и одежду переменил, а теперь, как поговорил с тобою, так вижу, что на той стороне больше правды.

— И ты убедишься, ты убедишься в этом, друже! — произнес горячо Мазепа. — Верь моему слову: никто не любит так щиро своей отчизны, как гетман Дорошенко!

— Верю, — ответил с чувством незнакомец, сжимая руку Мазепы, — а если доля свела уже нас так неожиданно с тобою, то давай же побратаемся, брате, на всю жизнь.

— Давай! — согласился с радостью Мазепа. — Но раньше послушай же и меня: за правду — правда. — Мазепа отвел рукою спустившиеся на лоб волосы и заговорил слегка взволнованным тоном: — Стыдно и мне дальше дурить тебя, брате, — не вольный я корсунский казак, а Иван Мазепа, генеральный писарь гетмана Дорошенко.