полы нищенской одежды… «И он, этот оборвыш, назвал себя другом ее кумира? Какая ложь! И как она так глупо попалась в силок? Да, эта неволя отбила у нее разум!»
— Он и прислал меня сюда, — ответил, немного подумавши, нищий, — во–первых, для того, чтобы проведать ее гетманскую милость и передать ей, что все его думки и все помышления здесь, а во–вторых, чтоб передать и эту самую просьбу…
— Отчего же он не написал ни слова? — заметила холодно, едва сдерживая свое негодование гетманша. — Мне кажется, что такие речи вернее доверить бумаге…
— Нет, найяснейшая пани: бумагу могут вырвать из рук, а у меня из уст не вырвут твощ: слов никакими муками.
— А чем же меня в том убедишь?
— Ты сомневаешься, как вижу я, и, пожалуй, права… — промолвил с улыбкою нищий. — Но вот погляди, — и он вынул из-за пазухи завернутый в каком-то тряпье драгоценный перстень, — это Самойлович снял со своего пальца, а с этим перстнем он никогда не расстается, и вот он передал его мне, чтоб я мог доказать, что я послан Самойловичем и что я у него доверенное лицо.
Гетманша взглянула на перстень и сейчас же его узнала; в кольцо была вправлена большая черная жемчужина, которую она подарила своему коханцу в яркую минуту невозвратного счастья. У Фроси отлегло от сердца, и от радости выступила даже алая краска на ее поблекших щеках.
— Да, это его кольцо, и я теперь верю… Передай ему, — она перевела дыхание и провела рукой по мраморному челу, словно желая вызвать из него самую дорогую мысль, какая там затаилась, — да, передай, пане, что я сердцем все та же… что я могу зачахнуть, завянуть в неволе, но переменить своих чувств не могу, а потому и трудно мне будет исполнить его последнюю просьбу: для этого ведь нужно принудить сердце, а оно у меня своевольно и принуждения не потерпит, для этого же еще нужно согнуться и просить ласки, а спина-то моя не привыкла сгибаться. Так и передай пану Самойловичу! — И она выпрямилась гордо, в величавой осанке ее блеснула царственная краса.
В это время показалось в люке испуганное лицо служки.
— Дядько! поспеши, на Бога, — прошептала она тревожно, — уже проснулись, по двору прошли две черницы. Сейчас ударят к заутрене.
— Ну, храни тебя Господь! — заторопился и нищий. — Я все передал, и поверь, что скоро прилетит сюда сокол за своей голубкой.
Нищий скрылся и пошел ощупью за служкой. Вот они спустились в нижний этаж башни, сделали еще два поворота и очутились у слегка притворенной маленькой двери; служка юркнул в нее, а нищий, едва вышел, как наткнулся во дворе на какую-то монахиню. Последняя взглянула на него и завопила нечеловеческим, отчаянным голосом:
— Чур меня! Покойница, покойница! Мать Агафоклия! Спаси, Господи! Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! — кричала она неистово, бросаясь без оглядки от одной кельи к другой.
— Дядьку, надо бежать! — дернул за руку нищего хлопец. — Через минуту здесь сбежится целая хмара черниц — и нас накроют.
— Гайда! — запахнулся во власяницу нищий и крупным шагом направился вслед за хлопцем к воротам.
Но, к их ужасу, ворота уже были заперты…
Мазепа проснулся на рассвете, осторожно оделся, стараясь не разбудить своего товарища, и вышел неслышно из комнаты. Прежде всего он щедро отблагодарил шинкаря за оказанную ему услугу, затем отыскал Остапа и, передавши ему вообще, что дело идет на лад, приказал выезжать тоже в Богуслав, но только спустя час после их отъезда.
Возвратившись в покой, Мазепа застал своего дорожного товарища уже проснувшимся и сидящим у стола, на котором стояли две кружки подогретого пива и тарелка с поджаренными в масле ломтиками черного хлеба.
— Ге, товарищ! А ты уже и встал? Ранняя пташка, ранняя, — приветствовал он шумно Мазепу.
— Ходил коня своего осмотреть, на наймытов не полагаюсь.
— Дело. Коня пожалей раз, а он тебя трижды пожалеет. Ну, а теперь садись же, пане–брате, выпьем скоро по кружке пива, да и гайда в дорогу; я, знаешь, тоже верхом с тобой, благо седло взял с собою, а то ведь этот ирод так подпоил вчера моего погоныча, что он и до сих пор не поправил оси! Ну, пусть себе теперь помалу догоняет!
Выпив наскоро пива, новые сотоварищи расплатились с жидом и вышли из корчмы. У дверей стояли уже оседланные кони. Мнимый горожанин молодцевато вскочил в седло, и путники вынеслись из города быстрым галопом.
Было раннее морозное утро. Густая изморозь покрывала все поля пушистым серебристым ковром. Удары лошадиных копыт о замерзшую землю гулко отдавались в морозном воздухе. Всадники ехали молча, погруженные каждый в свои думы. Мысль о Галине не покидала Мазепу. Сообщенное незнакомцем известие не успокоило, а наоборот, еще больше встревожило его. Правда, при первых словах казака сердце его забилось жгучей радостью и тревогой; он ждал от него какого-нибудь ужасного решительного слова: умерла, повенчана, замучена, продана; но оказалось, что незнакомец был вовсе не причастен к гибели Галины. С души Мазепы скатилась на минуту невыносимая тяжесть; таким образом, ближайшие опасения его были устранены, и у него снова оставалась еще слабая надежда на то, что он отыщет Галину, но радость его продолжалась недолго. Ведь это была только отсрочка! То, что этот казак не был причастен ничем к похищению Галины, не устраняло ни на одну йоту всех прежних опасений, а кроме того, известие о покупке кольца у жида в Богуславе еще больше запутывало все и прямо сбивало с толку Мазепу. Почему кольцо оказалось в Богуславе? Почему у жида? Какое отношение мог иметь этот жид к сделавшим набег татарам? Все притаившиеся в душе Мазепы подозрения, предчувствия, сомнения поднялись снова и закружились вокруг его головы, словно вспугнутые совы вокруг почерневшей башни. Он чувствовал, что узел затягивается еще сильнее. Одно только утешало Мазепу, что в Богуславе он узнает наконец всю истину, а Богуслав был не так далеко!
XXII
Спутник Мазепы ехал молча, видимо, погруженный в свои размышления. Казалось, и он чувствовал себя не совсем спокойно: то он теребил задумчиво свой длинный ус, то пожимал плечом, то поводил в недоумении бровью, то в досаде пересовывал каким-то порывистым жестом шапку, иногда же сквозь стиснутые зубы у него вырывалось ка- кое-то неопределенное восклицание, и тогда незнакомец сердито сплевывал на сторону.
Судя по всем этим движениям, легко можно было заключить, что мысль незнакомца напряженно работала над разрешением какого-то трудного и сложного вопроса, но Мазепа, погруженный в свои размышления, не замечал этого состояния в своем спутнике, он даже забыл о своем желании притянуть на сторону Дорошенко этого тайного доброжелателя Ханенко.
Так скакали они около часа. Пес Кудлай, сопровождавший теперь всюду Мазепу, не отставал от них ни на шаг. Наконец лошади начали понемногу умерять свой бег. Первый заметил это незнакомец.
— Стой, пане–брате, — произнес он, натягивая поводья, — дадим коням пройти шагом, пусть отдохнут немного, ишь замылились как! — Он перегнулся в седле и ласково потрепал рукою гибкую, лоснящуюся шею своего коня. — Славный коник, славный. И быстрый, и не тряский — несет, как ветер.
— Да, — произнес и Мазепа, осматривая с удовольствием красивого, рослого коня, — и, видно, выносливый. Дешево ты за него дал!
Лошади пошли шагом.
Солнце уже поднялось высоко. Растаявшая изморозь блестела на озимых всходах каплями крупной росы. И быстрая езда, и теплые лучи солнца согрели немного путников.
— А день-то будет теплый! — заметил незнакомец и расстегнул свою керею.
