казну уплыло... Так ты поживи со мной еще недельку, да и катай по опавшему листу.

– Завтра об отъезде поговорим. Пойду.

– Порадовался я, глядя, как ты по лесам стал бродить, зазнобу свою позабывая. Вижу, что есть и в тебе закваска демидовская. По-хозяйски распоряжался, людям по душе пришелся да и их посмотрел. Вижу, не чужое для тебя все то, что отец с дедом наживали. А теперь – ступай-ка спать.

– Успею выспаться. Горько сознавать, что у меня в запасе ночей как-никак побольше, чем у тебя.

– Гляди-ка, Прокоп, свеча у тебя в горнице не погашена.

– Догорит и погаснет. Ты, батюшка, как караульный: обо всяком пустяке всегда печалишься. Это, говорят, старости примета.

В тот самый день, когда Прокопий покидал отеческий кров, началось ненастье. Не спеша сеялся мелкий, как мука, дождик, и на всех дорогах от Невьянска осень замешивала липкое тесто грязи...

Проводить отъезжающего на крыльцо вышла и Сусанна вместе с Акинфием. Буланый коренник тройки, застоявшись, бил копытом и встряхивался. Мельчайшие брызги с конской спины разлетались во все стороны. Кучер с напускной строгостью покрикивал:

– Балуй!

В стороне – вся домашняя челядь. Тоже проводить явились. Демидов ободряюще похлопал сына по плечу:

– Ехать-то будет не пыльно.

Прокопий молча и коротко обнял отца. Прощаясь с Сусанной, уловил еле внятный шепот:

– Хранит тебя господь! Ожидай!

Усаживаясь в экипаж, ответил на поклоны челяди и принял из рук Самойлыча небольшой кожаный саквояж. Сусанна покосилась на него не без тайного волнения: в нем находилась большая часть накопленных ею драгоценностей.

– Трогай!

Тройка взяла с места рысью. Весело зазвенели бубенцы. Сусанна послала крестное знамение вслед задку экипажа и поглядела на башенные часы: было без десяти минут два.

Хотя подозрения Акинфия против сына и рассеялись, он испытывал истинное облегчение после его отъезда. Демидов вернулся в дом с Сусанной, усадил ее на диван и завел разговор о том, что из Прокопия все же выйдет сметливый делец, способный справиться со столичными заботами, а там, глядишь, и с уральским хозяйством Демидовых. Потом размечтался вслух о женитьбе сына. Прокопий уже родился во дворянстве, и супругу ему надо присмотреть в столице, может быть, титулованную...

Сусанна, затаивая тоску, слушала Демидова, прижималась к его широкому плечу, а сама считала, сколько часов остается до заветного мига свободы. Еще четверо суток, целых девяносто шесть часов! Все она хорошо запомнила, что приказал Прокопий. Слушала почти машинально речь Демидова, закрывала глаза и отчетливо, ясно видела, как выскользнет из дворца тем же потайным ходом, каким уходил от нее Прокопий. Будет она в простой крестьянской одежде. У калитки в стене ее встретит Савва и проводит до мельницы. Там подождет ее с подводой Егор Сыч. Она проживет двое суток на его заимке, пережидая тревогу. Потом Егор отвезет ее окольными дорогами в Верхотурье, а оттуда она подастся в Москву. Поедет забытыми дорогами, проложенными еще Строгановыми. Как слышно, демидовские люди туда не заглядывают.

Дождь усердно кропил осенние березы, сбивая с них желтые листочки...

Вечером, уже в темени, ненастье утихло. Дунул студеный, колючий ветер.

Из окна своей опочивальни Сусанна увидела татарскую серьгу народившегося месяца на темном небе и подумала, что в ночь побега этот молодой месяц непременно будет пугать ее воображение причудливой игрой лесных теней...

Уральские вотчины горнозаводчика Петра Игнатьевича Осокина начинались от речки Пужливой, неподалеку от дороги на Тагильский завод. Дорога эта петляла в глухих лесных дебрях.

В недрах осокинских владений покоилась в земле добротная медная руда. Но чтобы добыть ее, нужны большие средства. Без денег не взять у земли ее богатство, потому что кругом – глушь, полное бездорожье и безлюдье. Речка Пужливая – тоже не помощница, слишком мелководна.

Хотя Осокин заводчик и неплохой, поднять дело с медью в одиночку не мог: как без больших капиталов поставить новый завод?

В осокинских лесах по хозяйскому приказу была поставлена заимка с караульной вышкой для охраны рудных залежей. Осокин побаивался, как бы соседушка, Акинфий Демидов, не разворовал медное богатство. Ведь он сумеет сделать это так ловко, что и следов воровства не найдешь. Зная денежную маломощность Осокина, Демидов не раз приценивался к его меди. Уговаривал продать залежи, обещал сразу же поставить завод, чтобы облегчить уральскую землю от медного бремени. Однако по-купечески упрямый Осокин на уговоры Демидова не поддавался.

За сохранностью лесных угодий от пожаров, а медных залежей – от покражи смотрел на заимке Егор Сыч. Жил он там с несколькими работниками и девушкой Лукерьей. Она была на заимке и стряпухой и домоправительницей.

Заимка стояла в глухом, на редкость красивом месте. До речки рукой подать. На многие версты кругом древние хвойные леса. Хотя немало в них бурелома и пролысин, все-таки деревья в этих лесах будто на смотр поставлены, высоченные, как на подбор. Много в лесах всякого зверья, и Егор между сторожевым делом промышлял медвежьи шкуры и иную мягкую рухлядь.

В избе заимки закатный луч кинул золотую полоску на оконный косяк, с окна полоска дотянулась до печного шестка, охватила еще и глиняный закоптелый горшок.

Сусанна, сбежавшая вчера ночью из Невьянска, сидела в углу под божницей с темными иконами. Савва с рук на руки передал ее Егору Сычу. Лукерья, сожительница Сыча, убирала миски из-под налимьей ухи. Крепкая и ширококостая Лукерья – настоящая лесная душа, как лешачиха уральских сказов. На лицо она хмурая. Взгляд тяжелый и направлен больше под ноги, будто все время боится запнуться. Внезапное появление в избе Сусанны ее перепугало. Не понимая, зачем и откуда взялась незваной гостьей эта бедно одетая красавица с барской, городской речью, Лукерья встретила Сусанну неприветливо и не перекинулась с нею ни единым словом.

Сам Егор не отличался добротной мужской силой. Ростом невысок, лысоват. Бороденка редкая, наполовину повыдерганная. Слегка прихрамывал на правую ногу: на охоте медведь ударил его лапой по колену.

Привык Егор Сыч за годы лесной жизни с Лукерьей к тишине и молчанию. Но свою красивую гостью он пытался отвлечь разговором от дум об опасности. Хотелось Егору лишний раз успокоить женщину и насчет надежности старика Саввы, башенного сторожа и давнишнего подручного Демидовых.

– Родом я калужанином буду, – неторопливо рассказывал Егор. – В родном месте кузнецом был. И звали меня не Егором, а Тимошкой; матушка с батюшкой меня Тимофеем окрестили, эдак ласково Тимошей кликали... Егором-то я здесь сам нарекся. На Камень же я с родных мест не с добра подался: земляка сгоряча молотком огрел, когда тот мою суженую отбивать стал. Ведь уж и не молод был, а вот, поди, не стерпела душа... Когда становой приехал в село, уж и след мой простыл. Немало горюшка хлебнул я в лесах здешних. Старик Демидов в то лето как раз в Невьянске был. А я все больше одиночкой по лесам шастал, и по первости донимал меня страх перед чащобой, держался я ближе к станкам и дорогам. Сонного меня демидовские люди и поймали. Дрался я, но пятерых осилить не смог...

Егор помолчал, подавленный страшными воспоминаниями. Сусанна слушала, не перебивая рассказчика ни словечком.

– Да. Так вот и поймали меня в изодранной одежонке. Привели в Невьянск на показ хозяину. Тогда обычай был в Невьянске: каждого пойманного мужика обязательно самому хозяину представлять. Связанным и привели. Глянул на меня Никита Демидов, велел на Ялупане-острове в яму кинуть, волосом обрастать. Огляделся я на острове и понял, что попал крепко. Этот Ялупан-остров беглый стрелец Савва для нашего брата придумал, сам же им и верховодил. Покоится тот остров в трясинах, мошкара там иных людей насмерть заедала, а у других от укусов обличие до того менялось, что родная мать ни в жисть не узнает. Ну да делать нечего, стал я жить, да кое с кем и дружить. Люди со всей матушки-Руси в том треклятом месте сидели. Иные виду богатырского, а все одно по ночам от горести ревели, как малые ребятишки, Демидова кляня.

Ты, красавица, слышь, меня нынче молчальником мимоходом назвала. И впрямь, сейчас все больше молчком живу и хожу. А помоложе я был – умел сказы сказывать. Вот через них стали ко мне на Ялупане люди тянуться. Соберутся, бывало, мужики у костра, волосатые все, как лешаки, и слушают мои сказки. Услышал мою сказку и сем стрелец Савва, стал потом частенько к нашему костру подсаживаться. Сказку про Жар-птицу я при нем уже раза два повторял, а он еще и еще рассказывать велит. Стал мне за это поблажки делать. Хлеба лишнего давал. Выходит дело, мне за сказки посытнее жилось, чем другим. Старик Демидов частенько на Ялупан приезжал – мужиков отбирать, что уже поспели волосом обрасти. Как-то утром наехал Демидыч раненько. Злющий пришел. Заметил меня, и не поглянулось ему, что волос на мне плохо растет. Обругал меня за это непристойно, а я возьми да и не стерпи. Он меня – кулаком по рылу, не зная, отчего я на Камень-то сбежал. Характером-то я горяч, кинулся на него да в руку ему зубами и впился. Как раз в ту впился, которой он меня хлобыстнул. Что тут поднялось, батюшки! Стали меня от хозяина оттаскивать, а я распалился в гневе, разжать зубов не могу, вцепился в руку, как пес голодный.