ветер сильно мотает вершины сосен. Сусанна натыкалась на мочажины родничков, обходила их по склону. Идти становилось все труднее. И вдруг нежданно – бревенчатая стека. Нижняя половина покрыта бархатистым зеленым мхом-ползуном. Выше вся стена в грибках. Впереди вдоль стены видны заросли бурьяна. Пошла к ним, спугивая ночных мотыльков. Пробиралась вдоль стены и скоро увидела то, что так стремилась увидеть, – калитку! Узкую, как лаз, и совсем низкую – не нагнувшись, не пройти. Савва сказал правду.

Сусанна прижала ладони к лицу, остужая жар щек. Вот они, ворота в новую жизнь. Только эта калитка отделяет настоящее от будущего, от свободы...

Какая-то пташка выпорхнула рядом, и Сусанна опомнилась. Ведь пока она здесь, и калитка еще не позади. Нужно удвоить осторожность; чем ближе долгожданный миг побега, тем отчетливее рисуются его подробности; чем больше людей втянуто в подготовку дела, тем больше угроза разоблачения. Значит, выжидать, притворяться и готовиться изо дня в день. Этот путь к калитке она решила запомнить так, чтобы уверенно пройти его даже в темноте...

Возвращаясь по откосу лога к беседке, она, сама не зная почему, вспомнила детство в родном Чернигове. Там тоже был такой поросший разнотравьем лог за родительским домом на окраине. Но достатка в доме не было, мира семейного – тоже: родители вечно ссорились друг с другом. Отец был купцом незадачливым, срывал злость на домочадцах, которые частенько перебивались с хлеба на квас. А потом, очень рано, девочка по удивленным взглядам встречных стала догадываться о выпавшем на ее долю даре красоты. Дар был так велик, и девушка воспользовалась им так умело, что он привел ее в Москву, сделал женой богатея, открыл много дверей...

Акинфия Демидова она повстречала впервые в столичном доме. Поняла, что лишила его покоя. Из-за нее он зажился в Москве, зачастил в их дом, завел было с мужем торговые дела. Демидов всегда заводил при ней разговор о диковинном Каменном поясе, завлекая собеседницу и мужа рассказами о богатстве и удовольствиях уральской жизни. Потом Демидов стал приносить подарки, говорил, что они, мол, тоже уральские.

Сусанне нравилось внимание богатейшего заводчика, о котором по всей Москве ходили небылицы, передаваемые шепотом. Постепенно приручив мужа, прибрав его к рукам, Демидов стал наведываться и в отсутствие супруга Сусанны. Уже тогда он жарко уговаривал ее бросить мужа и тайком уехать с ним в его уральские вотчины. Сусанна отказалась наотрез и стала избегать Демидова. Тогда тот обратил все в шутку и уговорил мужа заняться торговлей на Урале, суля неслыханные барыши в Невьянске. Когда до завода оставалось уже совсем немного...

Тут произошел самый страшный перелом в ее судьбе, но теперь она верила, что невьянской полосе жизни скоро навсегда настанет конец.

Солнце уже село, когда Сусанна вышла к беседке с греческой богиней. Она мысленно сравнила себя с этой женщиной, решила, что Демидову пришлось бы долго колебаться в выборе между этой холодной и идеальной красотой богини и живой греховной красотой Сусанны... Потом тщательно осмотрела сарафан, нет ли на нем где подозрительных пятен, зелени или грязи, и пошла к дому.

Было совсем темно, когда Акинфий Демидов вернулся с пробы борзых. Самойлыч заметил, что лицо хозяина хмуро, и на всякий случай предостерег домочадцев, что хозяин не в себе.

Только егеря знали настоящую причину его дурного настроения, но они молчали, как велел хозяин, пригрозив им кулаком. Они-то знали, что Акинфий в гневе зашиб Сусаннину любимую суку, вздумавшую в поле поиграть с кобелем во время гона лисы. Обозлившись на собаку, он так хлестнул ее нагайкой с железной подвеской, что борзая замертво покатилась на пожухлую осеннюю траву...

Наступила ночь, но ветер не унялся.

В спальне хозяина окна приоткрыты, явственно слышен шелест берез. Не спится Демидову под этот шум, несмотря на усталость. Ему теперь жаль, что порешил борзую. Чего доброго, Сусанна теперь не на шутку рассердится; ведь она сама вырастила эту собаку и вдобавок дала ей кличку Надежда.

Демидов долго ворочался в постели с боку на бок и наконец решил идти к Сусанне покаяться и просить прощения. По дороге он обдумывал, как преподнести Сусанне этот неприятный сюрприз. Но сказать всю правду страшился. Лучше соврать: мол, нечаянно задавил конем на скаку...

Путь его лежал мимо комнаты Прокопия; мимоходом заметил, что дверь в эту комнату приоткрыта, горит там свет, а жильца в ней не видно. Акинфий задержался, заглянул в покой: горит возле постели свеча, а никого нет. Он громко позвал сына.

И тотчас ожила старая боль. Воскресла мука ревности, та самая, что после возвращения из столицы совсем было перестала его терзать. Сразу как-то обмякли ноги, но в волнении он почти побежал по коридору, торопился к покою отца. Бросился к слуховой дыре, припал ухом, но долго не слышал ничего, кроме воющего гудения. И вдруг обмер... Голос Сусанны! И еще чей-то!

Испуганно отшатнулся от слуховой дыры. Кинулся в коридор. Взбегая по малахитовой лестнице, ощутил странную горечь во рту – вкус собственной желчи. Бешеная злоба подгоняла его. Вот и дверь... Дернул за скобу. Заперто! Кулаками, кулаками! Услышал удивленный возглас Сусанны:

– Господи! Что там случилось? Это ты? Погоди. Сейчас открою.

Не успела Сусанна открыть дверь, как Демидов, оттолкнув ее, ворвался в опочивальню. Тяжело дыша, он кинулся в один угол, в другой... Никого. Он растерянно стоял у туалетного столика с зеркалом. Окно плотно закрыто, занавешено... Другого выхода нет... Все-таки прошипел, бросая исподлобья свирепые взгляды:

– Где же он? Куда спрятала? Сказывай тотчас!

Сусанна смерила его спокойным взглядом, спросила без волнения:

– За привидениями гоняешься? С перепоя, что ли? Кого это ты сюда ловить прибежал?

По-бычьи наклонив голову, Демидов схватил женщину за руку.

– Прокоп где тут у тебя?

Сусанна вырвала руку, погладила покрасневшее место, проговорила со злой усмешкой:

– Рехнулся, что ли, старый дурак?

– Стой! Сам же только что слы...

– Так ведь ты же еще под постель не заглянул! А то, может, и в самой постели твой сынок здесь прячется?

Тон женщины стал чуть снисходительнее и мягче. Она сладко зевнула, прикрывая рот ладошкой. Поправила одеяло на постели и легла.

– Разбудил вот меня дуростью своей! Теперь долго не засну. Иди, лови свое привидение по другим комнатам. Походишь так, и дурь из головы уйдет.

– Не шути ты со мной, Сусанна! Не до шуток мне. Ничего я понять не могу!

– Нечего и понимать. Просто надоело по-людски жить. Привычная демидовская дурь в башку ударила. Знать, скушно тебе смирять ее. Дай вот поругаюсь над беззащитной.

– Прости, Сусаннушка. Разом как-то...

– Да ведь уже слыхивала я эту песенку о Прокопе. В сыне родном и то изменника чуешь, боишься? Значит, и сам никому и ничему не верен. Спать бы лучше не мешал!

Демидов смиренно повернулся к двери.

– Да куда уж теперь, на ночь глядя? Оставайся. Уж так и быть.

Но Демидов, не прощаясь и не оборачиваясь, переступил порог, тихо притворил за собой дверь, даже плечом ее прижал и пошел по коридору тяжелой, медленной поступью. А Сусанна, проводив его взглядом, напряженно прислушивалась, нет ли шороха за стеной. Нет, тишина полная! Женщина глубоко перевела дух, погасила в ночнике свечу и утонула в подушках.

Демидов спустился на первый этаж, ощущая тяжесть во всем теле, но огромное облегчение на сердце. Пришла уверенность, что повода для ревности нет, стало стыдно, что зря обидел Сусанну.

Вышел в парк. Остановился у колонн, слушая шелест берез, но сквозь этот осенний шорох различил будто шаги в аллее. Неужто опять мерещится, как давеча голоса в слуховой дыре? Нет, и в самом деле шаги! Чья-то тень... Он выступил вперед.

– Кто ходит?

Ответил голос сына.

– От бессонницы, что ли, бродишь, Прокоп?

– Как и ты, батюшка.

Полчаса назад Прокопий, при оглушительном стуке отцовских кулаков в дверь Сусанны, едва успел выскользнуть в потайную дверь. По узкому ходу добрался до кладовой, в потемках наткнулся на мешки с мукой, ощупью вышел в санную завозню, оттуда во двор и парк. Сейчас, услышав отцов окрик, оцепенел было, но мгновенно овладел собой. Отец произнес доверительно:

– Меня осенний шелест листвы всегда тревожит, будто всегда он – к печали, к разлукам.

У Прокопия чуть дух не перехватило. Неужели отец что-то проведал? Случаен ли этот намек?

Акинфий положил на плечо сыну свою тяжелую руку.

– Давно бродишь?

– Всю круговую аллею не первый раз обхожу. Несколько верст отшагал, будто поверстные прогоны получаю.

– Поди, Настеньку забыть не можешь?

Прокопий перевел дух; разом отлегло от сердца. Нет, ничего он не заподозрил...

– Ласковая она, батюшка, была.

– Настоящая бабья ласковость слаще меду... Навек в нашей памяти остается. Пора тебе, сын, домой, в столицу. Чернявая царицына фрейлина не раз о тебе спрашивала. Знаешь, про какую говорю?

– Знаю. Пожалуй, и правду пора мне. Там я нужнее, покамест ты на Урале по-своему хозяйничаешь. Только сдается мне, отец, пора бы и тебе здесь царствовать помилосерднее. Приказчики твои безжалостные народ так озлобили, что как бы не нашла демидовская коса на камень! Уж в обиду мои слова не принимай.

– В бабушку ты, Прокопий, душой уродился жалостливый. Жалость для мужика – что ржавчина для железа. Демидовым нельзя ее в себе носить. Езжай-ка в столицу. Ко времени там будешь. Теперь за Бироном глаз да глаз надобен. Он нам кушвинской горы не простит. Осердится за то, что прозевали мы ее! Экое сокровище в