передумал Акинфий Никитич, и один, и с верными людьми, взвешивая и оценивая все способы, законные и незаконные, чтобы обойти Татищева и добиться цели любой ценой: исполнить желание Бирона, прибрать к рукам новое кушвинское месторождение. Однако все планы оказывались ненадежными. В конце концов Акинфий Демидов решил отправиться к Татищеву и попробовать заполучить руду обычным простейшим демидовским способом – подкупом.

Богач Демидов слишком хорошо знал, как мало в России людей, неподатливых на золото, когда из-за спины сонливой императрицы страной управлял озлобленный и хищный Бирон. Может, и Татищев окажется «поползновенным»? Значит, нужно действовать и пробовать. Ведь генерал уже не молод, а старость любит сытый покой. Личное состояние командира, говорят, не велико: немудреный домишко в столице и какая-то вотчина. При его-то славе умнейшего сановника в государстве! Разве сановники так идут к закату дней своих?

А у него самого, Акинфия Демидова, в столице не один дворец. Чего стоит, скажем, уступить любой Татищеву? В придачу к горке серебра за гору железа? Демидов был уверен, что любые расходы, любая взятка с лихвой вернет эта диковинная гора магнитного железняка.

Все же Акинфий со дня на день откладывал отъезд в татищевскую крепость, хотя Сусанна до того раздобрилась, что велела отправиться к генералу на ее новой тройке.

Но удерживали Акинфия в доме не риск возможной неудачи, не перспектива генеральской неуступчивости. Он с трудом должен был сознаться самому себе в том, что не хочет покидать дом, когда впервые за всю жизнь обрел неожиданное счастье в Сусанне. Пять лет он добивался от Сусанны именно того, что подарила она ему сейчас, когда совсем уж и не ждал. Акинфия теперь даже смущало, как напрасно он мучился ревностью и даже озлоблялся против сына.

Да, после возвращения из Петербурга каждый день дома был счастливым, памятным, украшенным заботой Сусанны. Она согревала душу, как материнская любовь в детстве, когда мать припасала лучший кусок именно для него. И Акинфий уже подумывал, что доброта Сусанны смягчит, отогреет ему душу, окоченевшую от жестокости. Ему уже хотелось и самому посочувствовать чужому горю, свершить доброе дело не ради корысти, а искренне, избавляя кого-то от ненужного страдания. Демидов все чаще вспоминал, каким жил в юности, когда была и в нем простая человечность, чувство товарищества и потребность по-людски поступать с людьми. Вспоминал он, какой приветливой была его покойная жена в забытую тульскую пору жизни. Он и сам был тогда приветлив и с ней и с детьми, но потом, засланный отцом на Каменный пояс, задушил в себе эту человечность...

В ранний час погожего августовского утра белая тройка, миновав заставу екатеринбургской крепости, лихо промчалась по Мельковке, сводя с ума всех слободских собак, свернула на Торговую площадь и стала у ворот заезжего двора Матрены Савишны.

Всполошила тройка мельковских баб. Солдатка Арина, шедшая от колодца с ведрами на коромысле, первой узнала в экипаже Акинфия Демидова. Со страху и неожиданности Арина оплескала себя водой. Как ей было ошибиться, не признать страшного заводчика, раз сама жила в Невьянске и убежала оттуда в крепость вместе с мужем! От Арины молва о приезде Демидова разнеслась по всей Мельковке, и встревоженный народ потянулся к крепости.

В то же утро, на исходе десятого часа, тройка Демидова подкатила к подъезду Главного горного управления. Акинфий ступил на широкие гранитные ступени казенного здания.

У крепостных ворот собралась разноголосая толпа. Караульный у будки не раз окликал самых горластых, гнал их от ворот.

– Чего сбеглись, как пуганые бараны? Эка невидаль: невьянский хозяин!

Какой-то мужик с хриплым голосом повел с солдатом разговор.

– Вестимо, невидаль! Демидов, чать, один на весь Камень.

– Наш енерал первый начальник здеся, – твердил часовой свое.

– Енерал сам собой, от него звания высокого не отымешь. А Демидов хоша и не государынин начальник, а все одно равного ему на Камне нету. Вот так я разумею, и аминь.

– А мне наплевать на твое разумение! Говорю, отойди от ворот на дистанцию.

Приблизился к будке и еще один мужик, помоложе, рыжий и коренастый. Сняв просительно шапку, поморгал, заговорил, переминаясь:

– Сделай милость, служилый человек, допусти в крепость демидовских коней поглядеть.

– А чего на них глядеть? Кони как кони.

– Шибко хороши.

– Не велено в крепость шатучий народ допускать. Одного тебя допусти, все стадом попрут. Слышь, как галдят? Что мне будет, ежели енерал шум услышит, а?

– Да уж больно мне охота коней этих поближе разглядеть. Допусти! Живо обернусь.

– Сказано нет! Поглядишь, когда в обрат поскачут.

– Скажи какой! Креста, видать, на тебе нет?

– А ты легче. Крест у меня на месте, под мундиром, но затылок свой и сургучных печатей от кулаков начальства из-за тебя принимать неохота. Службу несу. Небось у самого-то тебя тоже спина по плети не чешется. Поговори лишку, так и заарестую.

– Спина чесалась, да вчерась в бане отпарил. Не серчай. Неужли толку в конях не понимаешь? Допусти, сделай милость. Лебеди-кони! На таких, поди, только царица ездит.

Издали женский голос звал с надрывом:

– Филя! Филимон! Куда тебя лешак занес?

Рыжий мужик прислушался и вдруг заорал во весь голос:

– Здеся я! Чего прибегла, заноза?

Из толпы протиснулась вперед крепкая, видная собою молодая крестьянка. Сердито сказала Филимону:

– Самая пора тебе подошла со служивым лясы точить.

– Да охота на коней взглянуть, а солдат в крепость не допущает.

– Поди ты со своими конями к чемору! Аль не слыхал, что народ про Демидова плетет?

– Не слыхал.

– Знаешь, зачем к генералу прикатил?

Солдат у будки прыснул со смеху и спросил молодуху:

– Уж не тебе ли он по дороге на ухо про это шепнул? Расскажи и нам, дуракам, сделай милость.

– А вот и расскажу. Гогочешь? Усами шевелишь, как ошпаренный таракан? Думаешь, люди не знают, зачем он нежданно прикатил? Народ все чует. Царица его послала нашему генералу сказать, чтобы немцев из крепости в три шеи прогнал.

– Да за такие слова я тебя...

Женщина нисколько не испугалась солдатского окрика, лихо подбоченилась.

– А ты на меня не больно рявкай. Бабы, бабы! Слышь, не глянется служивому причина, из-за коей Демидов приехал.

Лица у женщин в толпе были злы. Солдат сказал более спокойно и примирительно:

– Не нашего ума дело. И не вашего. Про то начальство знает, кого гнать, кого звать.

– Обязательно гнать! Давно бы их надо! Зажрались так, что вовсе совесть утеряли. С самой весны мне одна немцева женка за телушку деньги не отдает.

К воротам смело подошла лядащая старушонка с кринкой, прикрытой капустным листом.

– Ну-кось, пропусти-ка меня, солдатик.

– Ноне в крепость нельзя, Захаровна.

– Да ты очумел, что ли? Всякий день хожу об эту пору. Енералу сметанку ношу. Пошто ноне строгости?

– Сама знаешь: невьянский хозяин прикатил. Мельковским ротозеям праздник изладил.

– Стало быть, Демидов-то побаивается народа. Слыхивала про него. До старости, слышь, дожила, а его плетки на своей спине не испытала. Слыхивала, ужасти как он над народом изгаляется. Вот и боится людей работных. У енерала заступы просит. Помилуй господь нас, грешных. Царица небесная, заступница сирых, спаси нас от злыдня- хозяина!

– Чего плетешь, Захаровна, на народе? Он, сказывают, от самой царицы сюды дослан, немцев гнать, – перебила старуху одна из востроносых женщин.

– Это я-то плету? Глядите! Ох и ворона ты, Григорьевна! Носик у тебя остер, и каркаешь по-вороньи. Нешто злодея такого царица к нашему енералу пошлет? Слушать даже обидно.

Солдат ласково похлопал старушку по спине.

– Ступай, баушка. Наверняка у Афанасьевны нужда в сметане.

– И то пойду от греха. И скажет же эдакое баба!

Старушка обернулась к притихшим женщинам.

– Топайте, бабоньки, по домам. Аль дома забот не стало? Чему быть, того не миновать. А на служивого – чего серчать? Он, чай, вроде нас, подневольный человек.

– Так пусть и не заносится перед нами.

– Идите, голубушки, по домам.

Старушка вошла в крепость, а народ стал нехотя расходиться. Рыжий мужик Филимон, по-недоброму оглядев в последний раз солдата, пошел со своей супругой восвояси, бормоча себе под нос:

– Ну и солдат! Так и не дал поглядеть коней-лебедей!

Неожиданное появление Демидова в коридоре Горного управления переполошило и посетителей, и многочисленных чиновников. Просители всех сословий и чиновники всех рангов сразу забыли различия в чинах и взволнованно зашушукались. Пошли самые невероятные догадки насчет приезда заводчика.

Шепот слышался во всех комнатах управления. Передавали со злорадством, что Демидову пришлось дожидаться в приемной целых двадцать минут, пока генерал вел в кабинете беседу с горным чиновником Арцыбашевым и геодезистом Шишковым.

Всем хотелось знать, о чем будут беседовать два уральских медведя, которым с первой встречи стало тесно в одной берлоге.

Старшие чины управления уже поговаривали, что накануне вечером командир придумал наконец кушвинской горе название и что донесение на высочайшее имя повезет в Петербург Арцыбашев.

Самоличный приезд в крепость Демидова расценивали как нечто чрезвычайное. Все знали, что даже при Виллиме Геннине, которого Акинфий Никитич называл своим другом, он никогда не