подкинь.

Та положила в камин несколько березовых поленьев. Огонь затрещал веселее. Исполнив приказание, девушка стала в сторонке.

– Сними-ка плат.

Она покорно сняла апостольник.

– Звать-то как?

Собеседница будто не расслышала вопроса.

– Баба?

– Девушка.

Акинфий подошел, потрогал волосы, зажал в кулаке золотистую прядь.

– Шелковые... А глазастая какая... Чего боишься?..

И вдруг под его ищущей тепла рукой что-то слегка зашуршало под черной тканью рясы. Бумага!

В то же мгновение неуловимо быстрым движением девушка рванулась из его рук к камину, выхватила из-под одежды сложенный лист бумаги и швырнула в огонь. Акинфий не успел выхватить документ из пламени, отдернул руку. Бумага превратилась в пушинку золы...

– Донос несла?

Она молча пятилась к двери. В ярости Акинфий запустил в нее поленом. Оно ударилось в дверь.

– От кого донос?

Ссутулившись, Акинфий медленно наступал на пленницу, сжимая кулаки. И вдруг как вкопанный замер... Там вдалеке, на Наклонной башне, куранты играли бравурный марш!

Акинфий кинулся к окну, отдернул штору. Тот же лунный свет. Но куранты, не переставая, исполняли свой марш...

– Вон отсюда! Назад, в сучью!

Не поднимая с полу оброненный апостольник, пленница убежала.

Демидов прислушивался к бравурному, уже давно не звучавшему мотиву... Судьба Меншикова... Эх, как-то к тому пришла весть об опале? Тоже, верно, знак какой-нибудь подавался, а может, вовсе нечаянно обрушилось?..

Получаса не прошло, как снизу, из вестибюля, донеслись голоса. Акинфий как был в халате, так и вышел в коридор. Незнакомый голос извиняющимся тоном:

– Нет, нет, зачем же тревожить барина так рано?

Акинфий ступил в вестибюль. Самойлыч с зажженной свечой расспрашивал двух гостей: один был демидовский приказчик, рыжебородый кривой Шанежка, другой – молодой офицер в медвежьем тулупе. Демидов его не знал. Чужой!

– Что приключилось? Отчего шум у меня в доме?

– Очевидно, имею честь видеть самого господина Демидова?

– Его самого.

– Имею честь представиться: Слушков. Начальник конвоя его превосходительства командира уральских горных заводов.

– Рад, что осчастливили нежданным визитом.

– Приношу извинения за беспокойство, причиняемое в такой глухой ночной час.

– Ну, полно, что за извиненья! Гостям рады. Ни днем ни ночью дверей на запоре не держим. Все ли благополучно у вас, господин Слушков? Избави бог, уж не случилось ли с вами какой дорожной беды? Милости прошу раздеваться и отдохнуть с дороги.

– Дело-то неладное, хозяин, – хмуро и глухо начал приказчик Шанежка, но офицер перебил его:

– Совершено нападение на мой конвой. Его превосходительство поручил мне сопровождать в Петербург господина советника берг-коллегни Эрнеста Иоганновича Шумахера, навещавшего генерала Татищева с особым поручением.

– Батюшки-светы! Нападение, говорите? Где же на вас душегубы напали?

– По новой дороге на ваш Тагильский завод.

– Час от часу не легче! Неужто пострадал кто от разбойников?

– Так точно. Советник берг-коллегии зарублен топором. Тут же и скончался.

– Господи, спаси и помилуй. – Акинфий размашисто перекрестился. – Но ведь вы, господин офицер, небось не один советника провожали? Почему же ваши солдаты не могли пресечь неслыханное злодеяние?

Офицер виновато пожал плечами. Демидов все более воодушевлялся:

– Пошто вздумалось вам ехать по новой дороге? Там же постоянно шалят каторжные и немирные башкирцы.

– Его превосходительство строго указали мне именно этот маршрут.

– Плохо же Василий Никитич в Екатеринбурге о наших дорогах наслышан... Сразу помер, говорите? Где же убитый-то ваш?

– Тело в возке.

– Ай-ай-ай! Счастье, что хоть вас-то не тронули.

– От гибели спасся чудом. Два моих драгуна из пяти тоже убиты.

– Должно быть, советник берг-коллегии важные поручения от Василия Никитича в столицу имел?

– Про это ничего сказать не могу. Знаю, что вез образцы новоотысканных медных и железных руд.

– Образцы, говорите? Так, так. Понимаю. На что же грабители позарились?

– Нападение совершено только ради ограбления. Разбойники унесли все вещи сановника.

– Поди, окаянные, думали деньги большие везет? Много было нападавших?

– Не менее двадцати человек. Некоторые даже с огнестрельным оружием.

– Очень прискорбно слышать про такое. Но на все, как сами понимаете, воля божья.

Все обернулись на певучий женский голое с верхней площадки лестницы:

– Что приключилось, Акинфий Никитич?

Собеседники увидели Сусанну. Со свечой в руке она стояла на лестнице. Акинфий даже не сразу нашелся ответить. На помощь хозяину поспешил приказчик Шанежка.

– Немца-советника, из Петербурху, варнаки порешили. На новой дороге к Тагилу... Тело господин офицер везет.

– Немца? И только-то? Уж я испугалась, не пожар ли в доме... Сколько шуму в такой час!

Небрежно ответила на поклон офицера. Ни на кого не посмотрела. Повернулась и ушла к себе.

Был уже предутренний час. Демидов сам угощал офицера вином, самолично провожал до комнаты, отведенной тому для ночлега. Акинфий вернулся в свою опочивальню вдвоем с приказчиком Шанежкой.

Приказчик помешал жар в камине и добавил дровец. Они сразу дружно взялись огнем. Акинфий Никитич опустился в кресло.

– Как думаешь, чьих рук дело?

– Моих.

Акинфий сурово нахмурился.

– Ясней сказывай.

– Два все, стало быть, оченно ясно. Недели три минуло, как дошел до меня слушок из крепости от своего человечка. А слушок такой, не совсем ладный. Узнал, стало быть, что екатеринбургскому енералу удалось кержаков подкупить.

Через них добыл он нашу голубую медную... С колыванских рудников. К серебришку, стало быть, рука енеральская подобралась.

Акинфий не усидел на месте. Шаркая сафьяновыми туфлями, стал ходить по опочивальне.

– Как через людей дознано, енерал руду медную опробовал. После пробы сочинил донос в столицу и ради скрытности решил отправить дирехтору берг-коллегии с сановным немцем.

– Дальше-то что?

– Обрядил я верных ребят башкирцами. Тюкнули немца. Упокоют его теперь в уральской земле. Парни обладили наказ без ошибки.

– Добро. Возьмешь полсотни серебром себе, а парням, на всякое рыло, по семи рублей.

– Вещички советника и бумага с доносом теперича у парней. Скоро в Невьянск доставят. Карманы убитого самолично обшарил. Ничегошеньки в них не нашел... Все как по маслу. А офицерик-то не из храбрых.

– Молодец, Шанежка! Уши у тебя хорошие. Не услышь ты про все сие вовремя – беспокойства бы не обобраться!

– Дознатчика, что в крепости, тоже наградить надобно.

– Беспременно! Щедро отсыплем. Услуг никаких забывать не следует. Сослужил ты мне нынче службу – не службишку!

– А как же иначе? Служу верой и правдой. Твое хозяйское горе – мое горе.

Шанежка вдруг замолчал, заметив на полу монашеский апостольник. Нагнулся, поднял и ухмыльнулся. Акинфий вопросительно смотрел на своего верноподданного.

– Узнаешь, что ли, эту монашескую справу? Кто монашке этой допрос учинял?

– Мои молодцы. Сам я при этом тоже был.

– А обыскали перед тем?

– Под рясой много не утаишь!

– Эх вы, вороны. Не утаишь! Рясы боитесь? Она под ней донос на меня хранила.

– Чей донос?

– Огонь его прочитал, да мне не сказал.

– Ну и девка! И дам же я ей теперь перцу.

– Поутру я ей сам по-хозяйски исповедь учиню. Душу вытрясу, а доносчика узнаю. Умом да смекалкой ты, Шанежка, не обижен. Немца с доносом Татищева за сто верст унюхал, а девка тебя перехитрила, сумела рясой тебя в обман ввести... Ступай да зайди на кухню, вели мне малинового квасу принести.

Над лесными урочищами по берегам Кушвы всходило радостное, весеннее солнце, расписывая небеса цветными, чистыми и прозрачными тонами.

На Каменный пояс пришли последние дни апреля.

Дружная весна, растопив сугробы, рушила последние убежища старой хозяйки – зимы. Горячие припеки солнца обсушивали почву, перенасыщенную влагой. Пробудившаяся земля, еще объятая истомной дремотой, лениво нежилась под первыми лучами нового утра.

На пушистых пихтовых и еловых лапах еще блестели по утрам последние ледяные сосульки; от прикосновения солнечного луча они роняли частые слезы. У сосен топорщились иглистые пучки ветвей. На стволах их сквозь синевато-серую кору начинал проступать медный отлив. Парным прелым духом повеяло от усыпанной хвоей земли, а на прогалинах, опушках, кромках мочажин, лишь чуть отступив от крошечных хрустальных озер талого снега, удивленно любовались весною последние подснежники.

На пригорках, обласканных солнцем, пошла в рост изумрудная мурава трав. Ее густо усыпали шишки. По опушкам зацветал багульник.

Весна заставила подобреть и ветер, научила его мурлыкать, шелестеть и бережно перебирать все травинки, одну за другой.

В лесах пересвистывались старожилы-рябчики, устраивали новоселье перелетные птицы-гости, а на зорях тихонько покашливали токующие глухари.

На большом мшистом камне, схожем с муравьиной кучей, прилепившемся к самому краю глубокого оврага, сидел крещеный вогул Степан Чумпин. Родом он с берегов Баранчи. Одет в зипун из звериных шкур; за плечами лук, на поясе два острых ножа и колчан с оперенными