опоясался кушаком с кистями. Надел парик: Сусанна не терпела простоволосья. Взял канделябр, выплеснул из свечей топленый воск. Его руку при этом окатили капли горячего воска. Тут же они остыли светлыми лепешками на волосатой коже.

Из опочивальни вышел в темный коридор с тяжелыми, расписными сводами. Сопровождаемый только своей тенью, миновал просторный главный вестибюль. Парадная в два крыла малахитовая лестница с бронзовыми перилами уходила во второй этаж.

Демидов, освещая себе дорогу наверх, неслышно ступал по красному ковру, уложенному поверх бледно-зеленых малахитовых ступеней с синими разводами. В такт его движениям тихонько позванивали хрустальные подвески канделябров и люстр.

Акинфий дошел до половины лестничного марша, но остановился в нерешительности, с учащенно бьющимся сердцем.

Собаки опять завыли. А могущественный их хозяин неуверенно топтался на лестничных ступенях своего сказочного дворца. И когда собачий вой поднялся до самой протяжной ноты, Акинфий Демидов смущенно побрел вниз.

Справа от вестибюля начиналась анфилада комнат. Демидов прошел под дверной аркой с колоннами: ажурные створы дверей, инкрустированные золотистыми топазами и нежно-лиловыми аметистами, были открыты. Минуя их, Демидов опять вспомнил Татищева: эти топазы и аметисты прошли обработку в Екатеринбурге у татищевских мастеров-гранильщиков...

Сразу за первой аркой находилась буфетная, где в резных шкафах хранилось столовое серебро и фарфор.

Еще одна арка, точно повторявшая первую, привела хозяина в парадный двухсветный зал. Высокие проемы нижнего и круглые окна верхнего света пропускали в зал целое море зеленовато-голубоватого лунного сияния.

В этом магическом освещении сам хозяин невольно залюбовался простором зала, удивительной игрой теней на паркете и стенах.

Зал выдержан в духе времени, отделан в прихотливом стиле барокко, притом из самых ценных материалов.

Седым английским мрамором облицованы стены. Плоские пилястры с ионическими капителями – из колыванской яшмы. Фризы, карнизы и потолок украшены лепкой и росписями. Ведет из зала в следующие парадные покои анфилады третья арка с медной ажурной решеткой.

Кружевные и парчовые шторы на окнах. Три огромные люстры с подвесками и нитями из дымчатых топазов. Два больших камина, зеркала до потолка... В этом просторе совсем маленькими кажутся простенные столы красного дерева, отделанные черепахой, бронзой и слоновой костью, заставленные вазами французского фарфора. Цвет мебели – по выбору Сусанны: белый с золотом.

В зале тепло. Не то, что при отце. Когда тот, бывало, наезжал зимой, весь дворец остывал: топить печи жарко не дозволялось. Никита Демидыч поучал, что теплое жилье размягчает тело, отнимает могучесть.

На стене зала среди бельгийских и французских гобеленов и голландских картин размещены фамильные портреты и изображения покровителей демидовского рода. Самый большой портрет – царь Петр. Император в Преображенском мундире с красными отворотами. Написал его немецкий живописец по заказу отца. Отец говорил, что Петр здесь таков, каким Никита Демидов видел его у себя в избе. Царь зашел тогда трапезничать к кузнецу и его жене, предварительно выковав в кузне подкову собственными руками. Рядом с Петром – царица Екатерина Алексеевна. Напротив, под картиной Рембрандта, портрет вице-канцлера Шафирова в пышном парике и голубом камзоле. Павлыч, как его звал царь, похож на откормленного, бравого петровского солдата, что на своих плечах вынес тяжесть петровских побед.

Луна щедро светит на фамильные портреты Демидовых. Отец, Никита, еще полный сил. Писан свейским живописцем. Острый взгляд, пролысина ото лба на темени, черная смоленая борода. Богатырское лицо сумрачно, неласково. Куда ни отойди от портрета – везде, в любом уголке зала, будут преследовать тебя эти глаза. Мать на портрете – что твоя монахиня, вся в черном. Жена Акинфия изображена в яркой шали, накинутой на плечи. Сама – круглолицая, глаза – вишни. Брат Григорий как живой – бородатый, тусклоглазый, щуплый. Но если подойти к портрету ближе – он вроде бы и не совсем тот. Живописец убрал с лица прыщи.

Хорошо написан другой брат, Никита. Богатырь в отца, только... не все дома... Написан здесь таким, каким по Туле гонялся за кошками и голубями: всклокоченная борода, в глазах – ехидный смешок, нижняя губа отвисла.

Сам Акинфий изображен на двух портретах: бородатый тульский кузнец в кожаном фартуке и – хозяин Урала, в синем шелковом камзоле и парике. По желанию Сусанны написан этот второй Акинфий совсем недавно, тем же мастером, что писал портрет самой Сусанны для опочивальни Демидова.

Между каминами глядит с портрета Александр Данилович Меншиков с пушистыми усиками, хитрыми маленькими глазами вприщур. Акинфий даже вздохнул, глядя на всесильного временщика «Алексашку». Бренная вещь – мирская слава, короток путь от всемогущества до ничтожества. Царю, самому башковитому, помощником был и даже того обманывать ухитрялся. Из казны искусно крал, Петербург в страхе держал... Петр Первый его возвеличил, царица Катерина вознесла славу временщика до зенита. Шутка ли: девяносто тысяч крепостных, города Ораниенбаум, Ямбург, Копорье, Раненбург, Почеп, Батурин, именья в России, Польше, Пруссии, Австрии; пять миллионов золотом наличными, девять миллионов в английских и голландских банках, посуда только золотая и серебряная в домах, драгоценности – царские! Куда там Демидову с его дворцом!

Но повернулось колесо фортуны. Петр Второй, по наущению Остермана, отправил светлейшего князя в ссылку. Избу себе в Березове для жилья сам рубил и умер в ней одинокой смертью.

Задумавшись об этой удивительной судьбе, Акинфий поставил канделябр на стол и сел в кресло против портрета ныне царствующей императрицы Анны Иоанновны. В пышном одеянии со скипетром и державой. А глядит ожиревшей купчихой. Скука на лице, и не женское оно, а скорее мужское. Под такими взглядами людей с портретов, живых и мертвых, подумал Акинфий, что и его может постигнуть участь Меншикова. Значит, быть всегда начеку, все знать и слышать. Читать мысли каждого, уметь прикинуться другом. Успевать задаривать, откупаться, лебезить, низко кланяться. Чтобы не вздумалось какому-нибудь Бирону шепнуть царице только одно слово. Она-то послушает! Скрипнет перо – и родовые богатства пойдут какому-нибудь саксонцу, а хозяина Урала – в подвал. И будут пытками, дыбой, плетями дознаваться, как наживал состояние. Вот в какое время живешь, а тут Сусанна, глупышка, злится из-за каких-то коней, что пошли Бирону. Слава богу, что принял, не побрезговал. Нешто долго Демидову других завести? Подумаешь, страшный расход! Вот Бирона против себя настроить – это страшновато! Акинфию известно, что делается в Петербурге, где курляндец бойко крушит петровские дубы и под корень, навек, вырубает знатные, могучие роды вельмож. Протискивается с его помощью к трону жадная неметчина, проворно взбирается по русским спинам. Уже и на Каменный пояс доползла, подбираясь к казенным заводам. Хорошо, что хоть Татищев слегка осаживает ее назад, а то, чего доброго, давно царица раздарила бы любимцам казенные заводы до последнего, а после потянулись бы алчные руки и к демидовскому добру... Ведь едва десять лет прошло после смерти Петра, а уж не узнать Петровой столицы! Ошалело барство от веселья, пьянства и разврата. Обжираются иноземцы на русских хлебах, потому что саженный царь в гробу лежит. Не кышкнет на них, не звякнет по столу кулаком, не отвесит жирной оплеухи грабителям государственной казны... Что это? Ах да, опять кобели взвыли...

Поднялся из кресла, опять стал освещать себе дорогу. Прошел синюю гостиную, где пол устлан медвежьими шкурами, второй коридор с более низкими сводами. Вот она, дверь, за которой собаки. Открыл. Пахнуло холодом, едкими испареньями мочи, вонью псины. От луны в большой комнате светло. Борзые лежали на соломе, как снежные комья. Акинфий шагнул к окнам по раструшенной соломе, сам задернул шторы. Собаки повскакали, окружили хозяина, прыгали, взвизгивали, клали лапы на грудь, лизали ноги. Акинфий ласково гладил длинные породистые головы. Когда вышел, прикрыв дверь, псы заскулили, стали царапать ее. Акинфий поравнялся с красной комнатой и неожиданно услышал смех. Которая это? Машка? Он резко отворил дверь, нежданно-негаданно возник на пороге перед оторопевшими девицами.

Маремьяна подбежала с поклонами, подобострастно выхватила канделябр из рук, поцеловала и самую руку в лепешках воска.

– Полуношничаете, сороки? Чему смеетесь?

В гробовой тишине Машка, не поднимая глаз, пробормотала:

– Просто так, про чудное речь плели.

Акинфий кивнул в сторону Настеньки, смягчился было:

– Спит хроменькая? – Но тут же, встретив взгляд монашки, сурово спросил Маремьяну: – Почему до сей поры в рясе? Что давеча велел?

– Виноваты, батюшка Акинфий Никитич, не успели платье сшить. Завтре поспеет.

– Скажи по совести, девка, чего ради рясу напялила, коли ты не монашка?

– Монахиня, всемилостивый барин! В Тобольске городе моя обитель.

– Опять врешь! С первой пытки приказчику про Уфу поминала.

– Соврала тогда, чтобы не били.

– Теперь ты демидовской обители стала. Помни о том навек.

Взяв канделябр, Акинфий хмуро, в упор глядел в лицо монашке.

– Сказы про сибирскую землю знаешь?

– Слыхивала.

– На, держи! – Акинфий протянул ей канделябр. – Посвети мне по дороге...

Вернувшись в опочивальню, Акинфий взял из рук спутницы канделябр, поставил на выступ камина. Обернулся.

– Приросла к порогу? Иди дров в огонь