— Знаешь, Городков, чревоугодие никогда не украшало человека.

— О аллах! — Он воздевал руки к потолку. — О каком угодии речь, когда элементарный голод мучит?

— Перестань паясничать, смотреть противно!

— Ну вот, еще и противно… — И Городков, засучив рукава, сам брался за сковородку. Лучше всего получались у него котлеты. Провернуть мясо — пустяк, намного труднее жарить — поди, угадай, когда котлета готова! Хоть бы Лиля помогла, но она с Вероникой уже устроилась у телевизора и теперь ее никакими силами не сдвинешь с места. «Чертов ящик! Разбить его, что ли?»

Если Городков не сильно уставал на работе, кухонное дело как-то спорилось. Но часто вместо веселого мурлыканья его сочный баритон поминал черта. Сопровождалось это громким звоном посуды, заставлявшим Лилю вздрагивать.

— Посмотри, Вероника, что он там вытворяет? — посылала она дочь на разведку.

— Знаешь, мама, котлеты на полу!

— Ну конечно! Кто обваливает их в сухарях, кто в муке, а наш дорогой папочка — в пыли!

— Почему в пыли? — обиженно доносилось из кухни. — Я сегодня полы намыл.

— Успокоил, называется!

«Что за наказание! Не знаешь, с какой стороны подойти: и так плохо, и эдак плохо». Детдомовский воспитанник, он очень дорожил семьей, но как недоставало в этой семье тепла и покоя! Утешало, что Вероника была к нему привязана, и это заставляло его сдерживаться, хотя иной раз ох как хотелось все бросить, хлопнуть дверью и уйти. Уйти навсегда. Он постоянно внушал себе: «Все хорошо, все нормально. Главное — спокойствие, еще раз спокойствие. Конечно, и Лиля права, и ей нелегко. Молодая, красивая…» Городков заглядывал в комнату и украдкой любовался профилем жены, особенно нежным от голубых бликов, падавших с экрана. «По виду ангел да и только! Но как не хватает этому ангелу мягкости и доброты! Хоть чуть-чуть, хоть самую малость».

Лиле никогда не приходилось заниматься стряпней, она не любила и не хотела готовить. Как-то решила порадовать мужа пельменями, насмотрелась, как ловко, с шутками а припевками, словно между прочим, получались они у соседки, у Лизы Малышевой, но бог ты мой!.. Тесто никак не хотело отставать от миски, склеивало пальцы, и Лиля долго не могла их разлепить. Потом этот тугой ком — хоть убей! — не желал растягиваться: Лиля его тянет к краям, а он сбегается к середине… Когда же выстраданные разнокалиберные пельмени попали в кипяток, они все, как один, раскрылись и мясо пошло ко дну. Так и булькали в отдельности — вода, мясо и тесто. Сколько сил, сколько времени ухлопала — и все впустую. Лиля поскорее уничтожила следы первой своей попытки стать прилежной хозяйкой и побежала в магазин за колбасой. С тех пор не стала испытывать судьбу, вернее, нервы, терпение и продукты.

— Подумаешь, велика важность! — повторяла она за обедом слова матери. — Институт для этого кончать не надо. Ты вот предложи Лизочке Малышевой сыграть «Норвежский танец» Грига!

Возразить что-либо Городков не мог, но в душе с удовольствием променял бы сейчас десяток танцев на один приличный обед, тем более что никакого «Норвежского танца» Грига не было, а были только разговоры о нем. Однажды, гуляя, они зашли в матросский клуб и Лиля решила блеснуть — как-никак окончила музыкальную семилетку. Она торжественно откинула крышку рояля, подняла руки, обвела синими, чуть прищуренными глазами слушателей — Веронику, Городкова и дневального, который по такому случаю бросил швабру с ведром, — и… Тут, правда, случилось непредвиденное. Правая рука бодро побежала по клавишам, а левая почему-то сразу заблудилась, не знала, откуда начать. Простучав пару тактов невпопад, Лиля с досадой опустила руки.

— Музыка — это такая штука, — расстроенно пояснила она. — Требует ежедневной тренировки.

Зато Вероника в тот раз отвела душу, вволю похлопав ладошками по лакированной крышке, по клавишам.

— Пора покупать пианино. Не так для меня, как для нее, — кивнула Лиля на дочь. — Через полтора года ей четыре исполнится — самое время начинать.

Городков согласно кивал, хотя в душе и считал: четыре года — это слишком мало для начала «блестящего образования», как выражалась Маргарита Яковлевна, бабушка Вероники.

…Тихий стук в дверь вывел Лилю из оцепенения. Она сбросила с головы детское одеяльце и прислушалась. Стук повторился громче, настойчивей. Чужой стук. Лиза Малышева и соседка справа стучат совсем не так.

«Кто мог прийти в такую погоду?» Лиля щелкнула замком и, включив фонарик, ослепила запорошенного снегом матроса в штормовке, с опущенным на самые глаза капюшоном.

— Лилия Ивановна?..

— Д-да, да… — растерянно, чуть запинаясь, произнесла Лиля, опуская фонарик, не понимая, зачем он пришел и, главное, как он пришел. — Каким образом вы добрались?

— Пустяки! На вездеходе, вместе с дежурным. — Матрос, улыбаясь, протягивал сверток: — Гостинец вам от Деда Мороза!

— Дядя матрос, — из-за Лилиной юбки выглядывали два испуганных, любопытных глаза, — а вы настоящий Дед Мороз?

— Самый настоящий!

— А тогда, где ваша борода?

— Да, действительно! — Матрос провел варежкой по голому подбородку. — Знаешь, она еще растет.

— Ступай на кухню и не мешай! — Лиля затолкала дочь на кухню и плотно прикрыла дверь.

— Холоду я напустил… Вы уж извините. — Матрос смущенно топтался в лужицах, натекших с ботинок. — Отряхивался, отряхивался и…

— Пустяки. Спасибо вам.

— Так я пойду. Да… Капитан третьего ранга передавал, что свет к двадцати четырем дадут. И еще… Счастливого Нового года!

— И вам большого счастья! — Лиля готова была расплакаться, теперь уже не от досады, а от стыда, оттого что впервые за весь день подумала о муже, подумала, каково ему там приходится. «Дура, эгоистка! А он-то, он!»

— Скоро свет у нас будет, доченька. И свет, и тепло, — весело приговаривала Лиля, раскрывая сверток. — Посмотрим, что папка нам прислал.

— Не папка, а Дед Мороз. Ты же слышала!

— Слышала, слышала, — смеялась Лиля, передавая дочери мандарины и шоколадки, а сама с наслаждением вдыхала запах свежеиспеченного хлеба. — Это все равно: они вместе постарались — и папа, и Дед Мороз.

Вероника с интересом разглядывала яркие картинки на шоколадках. Каких тут только не было! И нарядные зайцы, играющие на балалайках, и елки с крупными снежинками, и усердные медвежата с полными корзинками малины за плечами.

— Мама, вот этого зайчика я скушаю первым. Знаешь почему?

— Догадываюсь: ты — Серый волк.

— Никакой я не волк! Где у меня хвост?

— Тогда сдаюсь, не знаю.

— Потому что он задавака!

— Хорошо, Вероника, ешь на здоровье своего зайку-зазнайку, только к керосинке не подходи…

Лиля уже не замечала ни холода, ни мрака, ей казалось, что и пурга утихла, и керосинка не так чадит, и окна перестали содрогаться. В душе все снова прояснилось, жизнь снова поворачивалась к ней светлой стороной. Так, во всяком случае, она думала, тихо мурлыча незамысловатую, модную песенку о миллионе алых роз.