Дитя. И отцом не мог быть Людовик, избравший для себя благочестивое воздержание. Я носила дитя Раймунда. В тот знойный, наполненный радостью день, в банях Антиохийского дворца, где мы вполне сознательно совершили Великий Грех, получив от того редкое наслаждение, Раймунд зачал со мной ребенка. Захваченная восторгом минуты, я нимало не задумывалась о последствиях, теперь же надо было смотреть в глаза этим последствиям, как бывает всегда, когда Судьба разматывает нить человеческой жизни, и пожинать плоды придется не только мне, но и Людовику. Так что король Франции объявил войскам свою волю: он желает задержаться в Святой Земле сверх того времени, какого требовал крестовый поход, и отпраздновать Пасху в самом священном храме Иерусалима — церкви Гроба Господня. Что ж, возможно, он и вправду того хотел, однако были у него и куда более прозаические мотивы — не в последнюю очередь желание избежать связанного со мной конфуза. Как он мог готовиться к возвращению во Францию, когда живот мой округлился плодом Раймунда Антиохийского? Людовик кисло улыбался, как будто то было его дитя.

Когда я сказала ему, он ответил так, как предполагалось — до смешного предсказуемо. Осудил ли он меня в своем праведном гневе? Обругал ли блудницей и публичной женщиной? Ни то ни другое. Во всяком случае, в тот раз. Он вместо этого отнесся ко мне как к чему-то среднему между падшей женщиной и прокаженной. Самым ласковым тоном, без всякого укора, он обещал помолиться за мое спасение от вечных мук и задушу незаконного ребенка. Кажется, я предпочла бы, чтобы он бушевал от ярости. Но он не мог так поступить. Моя плодовитость слишком явно указывала на нехватку таковой у него самого.

— Обдумали вы мою просьбу о признании нашего брака недействительным, Людовик? — спросила я насмешливо, когда он нанес мне очередной положенный визит, дабы осведомиться о моем здоровье (при этом дальше порога он не ступал). Разве это не было логическим продолжением предшествующих событий? — У вас было довольно времени, чтобы взвесить все «за» и «против». Разве чаша весов не склоняется теперь решительно в мою сторону? Нужна ли вам жена-блудница?

Впервые с тех пор, как я сообщила ему неприятное известие, Людовик обратил свой взор на мой округлившийся живот, заметный под просторными одеяниями. Потом окинул взглядом роскошную обстановку комнаты: мебель, гобелены, мягкий свет ламп. Кувшин пива с изукрашенными дорогими кубками — подарок Иерусалимской королевы Мелисанды. Тихие, чуть слышные звуки лютни. Поджав губы и не говоря ни слова, Людовик прошагал через всю комнату, резким движением вытащил из-за пазухи какую-то сложенную рукопись и протянул мне. Открывая письмо, я отметила, что оно долго было в пути, а на странице сразу узнала аккуратный церковный почерк аббата Сюжера. Я быстро пробежала глазами почтительные обращения, отказ в новых денежных субсидиях и сосредоточилась на той части, которая могла коренным образом повлиять на решение Людовика.

«Что касается дела о расторжении брака, возбужденного вашей супругой, примите во внимание следующее, государь: потеря приданого — обширных владений Аквитании и Пуату, — каковое аквитанская наследница вручила вам при заключении брака, нанесет нам слишком большой ущерб. Если вы освободите от брачных уз эту даму, как она просит, то впоследствии она сможет вступить в новый брак; и если родит сыновей, способных стать наследниками, то принцесса Мария лишится своего наследства. А на вашем собственном Франкском королевстве весьма болезненно скажется утрата столь обширной территории.

Мой совет, государь: не делайте этого. Вам следует отвергнуть ее требования. Если она вступит в новый брак, принеся, как положено, в приданое свои владения, подумайте, каким могуществом станет обладать будущий ее супруг. Сие обстоятельство не послужит к пользе Франции. С вашей стороны, государь, это было бы непростительной ошибкой.

Ясно, что вы не должны делать ничего могущего ослабить ваше положение, пока не вернетесь во Францию. По моему же разумению, герцогиня Аквитанская должна остаться вашей супругой, чего бы то ни стоило».

Здесь невозможно было ошибиться, все написано предельно ясно. Аббат оценивал меня, как ему и полагалось, понятиями земельных владений и проистекающей из этого власти. И следовало во что бы то ни стало сохранить мои узы с королевством франков (и Людовиком), а сама я останусь беспомощной, как поросенок, которого силком тащат на рынок.

Отпускать меня на волю нельзя.

Я перечитала все заново, выигрывая немного времени. Потом отложила письмо на диван.

— Вы не сообщили ему о ребенке?

— Что вы, нет, Бога ради!

— Значит, вы отказываетесь от расторжения брака.

— Да. — Людовик снова отошел подальше, к окну. — Отказываюсь. Аббат Сюжер говорит, что я обязан отказаться. И, Бог тому свидетель, я по-прежнему люблю вас, Элеонора. Всегда любил и всегда буду любить.

Передо мной был прежний Людовик, вся решительность его улетучилась, и выглядел он каким-то съежившимся и оробевшим, даже больше, чем раньше; плечи поникли, глаза беспокойно бегают, в них видна тревога — от своих ли собственных неудач или же от моего затруднительного положения, этого я не ведала. Окончательное благословение Божье, полученное им у алтаря церкви Гроба Господня, не сотворило чуда, не снизошел покой на его растревоженную душу, а поход на Дамаск принес Людовику новые поражения.

Я еще не рассказывала о Дамаске? Как же я могла это упустить? Ведь как раз в то время, когда я все мысли сосредоточила на будущем ребенке, Людовик предпринял роковой поход на Дамаск — враг обратил его в позорное бегство. Людовик усеял поле бесчисленными телами убитых крестоносцев, а сам спасся бегством от победителя, Нур-эд-Дина, и возвратился ко мне, найдя меня в крайне неловком положении, но без малейшего раскаяния. В первую минуту я ощутила некоторое сострадание к нему. Я ведь только отягчала его бремя, разве не так?

— Я люблю вас, Элеонора. Разве для вас это ничего не значит? — спросил он, и тут наконец прорвалась наружу вся его ярость, подобно тем волнам, что сокрушают дамбы и плотины. — Вы совершили прелюбодеяние со своим дядей. Видит и Бог, это прямое кровосмесительство! Вы позволили ему скакать на вас верхом!

Мы долго жили в лагере, среди огрубевших воинов, но Людовик редко позволял себе быть низменно грубым. И я не отстала от него, поддавшись настроению. Сочувствие мое прожило не больше, чем муха, попавшая на обед к хлопотливой птичке.

— Именно это он и делал. И с большим умением.

— Блудница! Шлюха! — Он уже не выбирал выражений. — Отдаться брату собственного отца!

Как отвратительно это прозвучало в его устах, но меня не задело. Я пустила стрелу в приоткрытую им брешь:

— Мы-то с вами чем лучше?

— Бог свидетель, тут и сравнивать нельзя! Я ваш кузен в четвертом колене! Не то же самое, что дядя и племянница. Вам неведомо чувство стыда!

— Что да, то да.

— Я глаза на людей поднять не могу.

— А кому что известно? — Я наступала на Людовика, и ему пришлось попятиться на шаг. — Разве вы обвините меня в этом на людях? Или призовете меня к ответу в суде? Как вы поступите, Людовик? Прогоните бичами по церковному двору в качестве епитимьи? Клянусь Пресвятой Девой, вы еще глупее, нежели я думала раньше. К тому же я не подтвержу ваших обвинений. Я стану все отрицать. Я не позволю вам вывалять мое имя в сточной канаве, лишь бы потешить вашу уязвленную гордость.

— Наказание для королевы, изменившей своему государю, — смерть, — лихорадочно проговорил Людовик.

— А вот на это вы не отважитесь. Война вспыхнет в ваших владениях прежде, чем голова моя падет на камни, а кровь брызнет на ноги такого лицемера, как вы, — презрительно бросила я. — Против вас поднимутся и Аквитания, и Пуату.

— Вы заслуживаете любого наказания, какое я вам назначу.