приключений, прославленным воителем, покорителем женских сердец, искусным наездником, о котором слагали баллады его менестрели. У меня сердце замирало, когда они воспевали его охоты, его подвиги в сражениях с турками. При всей властности манеры у него были утонченными, обращение — мягкое и учтивое, гладкое, как восточный шелк его одеяний.

«Всего лишь опустившийся хозяин сераля», как поспешил заклеймить его Людовик — но при дворе Раймунда не были в чести ни обжорство, ни пьянство, ни разврат. Раймунд проявлял во всем удивительную умеренность. Только не нужно ставить ему в вину желание оказать мне честь на пиру: тогда отпустили золотые сети, натянутые у нас над головами, и сверху дождем посыпались ароматные лепестки роз, устлавшие столы, мраморные плиты пола, наши плечи.

Взгляды Раймунда, обезоруживавшие своей прямотой, поощряли меня развлекаться всевозможными легкомысленными безделицами, погружаться с удовольствием в ту роскошь, которой он меня намеренно окружил. И я безоглядно предалась этому внезапному роману, бросилась в бездонную пропасть, заботливо выстланную мягчайшими подушками. Готова поклясться, что Раймунд завлек бы в свои объятия и ангела с небес.

Людовик тогда ушел с пира, всем своим видом выказывая осуждение, а в волосах у него нелепо застряли розовые лепестки.

Вот и все о романе. Ах, да, но надо ли было мне идти на ложе к Раймунду? К окончательной погибели привели меня (если мне так уж хочется верить, будто ему пришлось меня соблазнять) великолепные римские бани, устроенные в самом дворце — облицованные плиткой, прекрасно отапливаемые, наполненные музыкой воды, плещущей бесчисленным множеством струй. Главный бассейн был так велик, что в нем при желании можно было поплавать, а для желающих отдохнуть вокруг него были расставлены скамьи, устланные шелковыми подушками. У меня вошло в привычку роскошествовать там в предвечерние часы — плескаться в теплой воде, а потом, устроившись в просторном банном халате на ступеньках бассейна, есть сласти в сахаре, запивая их вином или шербетом, а шелк воды тем временем ласкал мои ноги.

Однажды Раймунд вошел туда и подсел ко мне. Мы не виделись с момента военного совета.

Знал ли он, что я здесь? Несомненно.

— Ты всех потрясла, Элеонора!

— Запомнят они, правда ведь?

Хотя он и улыбался, у глаз и вокруг рта залегли морщинки, выдававшие напряжение — прежде я их не замечала. Несомненно, то был результат все растущей угрозы городу. Со стоном Раймунд опустился на краешек бассейна. Минуту посидел молча, затем потер лицо руками и улыбнулся мне. Ни слова не говоря, нимало не смущаясь, сбросил с себя всю одежду и погрузился в воду рядом со мной, разбросал руки по кромке бассейна и глубоко вздохнул.

— Не думаю, чтобы я смог когда-нибудь вернуться на Запад, — проговорил он, откинувшись головой на теплые камни, так что локоны купались в воде. — Зимы холодные. Лед, снег, можно промерзнуть до костей. А здесь жизнь приятна, даже чересчур.

— Все правители на Востоке становятся такими толстыми! Мне рассказывали.

Можно ли порицать меня за то, что я шла ему навстречу?

— Мне тоже рассказывали, — вздохнул он, нежась в теплой воде. — А что ты сама теперь думаешь об этом, Элеонора? Когда увидела одного такого воочию…

Он улыбнулся притворно-сонной улыбкой, повернул голову так, что я уловила на миг блеск его синих глаз и тут же пожалела о том, что затеяла неразумный флирт. Вспомнив, что одежда на мне совсем прозрачная, я отплыла к другому краю бассейна. А надо ли было? Того ли я хотела на самом деле?

— Ты покинула меня, очаровательная Элеонора, — заметил Раймунд с сожалением.

С непринужденным изяществом он наполнил кубки вином и поманил меня пальцем. Я поплыла обратно. Взяла изумительный стеклянный кубок, деликатно погрузилась так, чтобы вода покрывала мою грудь, и стала потягивать вино, глядя на Раймунда поверх кубка.

— Людовик готовится отбыть, уже почти все готово, — сказал Раймунд, удивив меня неожиданной сменой темы. Разве мы встретились здесь ради того, чтобы обсуждать политические дела? — К концу недели он уйдет.

— Я знаю.

Раймунд вскинул голову:

— Так ты твердо решила остаться?

— Если вы меня примете.

— Непременно! — Он приблизился и поцеловал меня в висок. — Прекрасная моя Элеонора. Будь моя воля, ты бы навсегда осталась здесь, со мной.

А что бы сказала на это твоя жена? Должна признать, о Констанции я совсем не думала. Мы редко виделись: она со своими женщинами проводила время в уединении и не бывала ни на пирах, ни на охоте, даже в саду не гуляла. Время от времени я навещала ее в покоях, куда мало кто имел доступ. Чем заполняла Констанция свой досуг? Лучше бы уж она, подумалось мне, повнимательнее приглядывала за своим красавцем супругом.

— Полагаю, я смогла бы, — ответила я.

Раймунд резко запрокинул голову, подняв фонтан брызг, и допил свой кубок до дна.

— Не сможешь. Я слишком хорошо тебя знаю. В твоей крови живет Аквитания. Ты всегда найдешь причину, чтобы вернуться домой.

— Вы слишком хорошо меня изучили. И всего-то за восемь дней. — Я допила густое антиохийское вино и вздохнула от удовольствия. — А кажется, целая вечность прошла.

— Вечность… — Раймунд забрал у меня кубок, поставил на край бассейна. — Иди ко мне ближе.

Переплел наши пальцы и бережно подтянул меня к себе; я встала рядом, покачнувшись, но устояв на ногах. Он легонько, едва прикасаясь, провел пальцами по моей руке, поцеловал в лоб, потом коснулся губами волос, завивавшихся на виске.

Потянул ноздрями воздух.

— Что такое?

— Ты умащиваешь волосы каким-то колдовским снадобьем, — пробормотал Раймунд. — Могу поклясться, что ты ведьма.

— Я не пользуюсь заклинаниями.

— Правда? — Он смотрел на меня весело и в то же время как-то серьезно. — До этой минуты я всегда хранил верность Констанции, даже в мыслях… Но сейчас…

Я отчаянно закачала головой: теперь, когда пришлось взглянуть правде в глаза, мною овладел испуг.

— Пойдем со мной… — позвал Раймунд.

Не столько позвал, сколько спросил, оставляя право выбора за мной. Бог свидетель, я не могу взваливать всю вину на его плечи. Я пошла за ним без единого слова. В комнату для переодевания, где стоял диван, застеленный полотном и усыпанный шелковыми подушками. Что произошло там между нами, должно остаться нерассказанным; свидетелей не было. Довольно сказать, что мой князь Антиохийский заново показал мне все, что я уже знала, и поразил тем, что оставалось мне до тех пор неведомым.

— Нас ожидает за это проклятие, — сказала я, когда отдышалась и вновь обрела способность говорить. — Всеобщее осуждение.

— Нас осудят и проклянут за множество вещей. Разве не вольны мы сами выбирать, в чем грешить?

Это было преступлением. Разумеется, было, как бы я ни пыталась оправдывать то, что мы совершили, как бы ни пытался Раймунд убедить меня, что ничего дурного этом нет, зла мы никому не причинили. Кровосмесительство. Слово само по себе неприятное, а к этому надо еще добавить суровое осуждение и поношение со стороны тех, кто придерживается строгих христианских требований. Людовик никогда не смог бы поверить, что я способна даже помыслить о таком, а тем более совершить на деле. Но я поверить могла.

С моей точки зрения, то, что мы совершили, проистекало из любви и никому не причинило вреда. Для Людовика же это был смертный грех, заслуживающий наказания адскими муками, никак не меньше.