Дам. Вернувшись к прежней жизни, я не смогла сдержать дрожь.

День за днем, до бесконечности, в промозглой сырости этого неуклюжего дворца — вот и все, что ждало меня. Холодная сырость пробирала меня до костей, а настроение было хуже, чем когда бы то ни было раньше. Что ж, такова была действительность. Такова была моя жизнь.

Как можно плотнее завернувшись в накидку, я отдала своим дамам распоряжения: все распаковать, вещи разложить на свои места, — а сама тем временем присела на ложе, разглядывая изумруд, уже не впервые с тех пор, как покинула Пуату. Мерцание его зеленых глубин не приносило мне успокоения, да и никогда не принесет.

— Камень не заставит его вернуться к вам, — напрямик, как всегда, заявила Агнесса.

— Верно. Но я и не хочу, чтобы он возвращался.

Я вручила камень Агнессе и велела положить его в мою шкатулку с драгоценностями. Больше я не стану на него смотреть. Надо все мысли обратить на жизнь здесь, в Париже.

Завернувшись в накидку до самого подбородка, я пошла в королевскую детскую — взглянуть на дочь. Она подросла за это время. Здоровое дитя, она цеплялась за тесьму моей накидки, чтобы устоять в своих ясельках. Волосы у нее так и остались светлыми, как у Людовика, без моего рыжевато-золотистого оттенка, и глаза были все такими же ясно-голубыми, унаследованными от отца. Она негромко захныкала, когда я взяла ее на руки. А как же иначе? Меня ведь она почти не знала.

— Кажется, я нашла тебе жениха, Мари, — сообщила я ей.

Она посмотрела на меня так, будто поняла, и слезы высохли у нее на щеках.

— Он тебе понравится. Зовут его Анри, а огня в нем столько, что могут загореться гобелены на стенах. Замужем за Анри ты скучать не станешь. — Малышка сосала мои пальцы, и я, кажется, почувствовала, что у нее прорезается зуб. — Вот подрастешь, тогда и познакомишься с ним. А потом станешь его женой, покинешь свой дом, все, что ты знаешь и любишь, и отправишься жить в Анжу. Такова участь всех женщин. Но я могу, по крайней мере, обещать, что со скуки тебе умирать не придется!

Малышка снова стала капризничать, и я передала ее нянюшкам.

Возвратившись в свои покои, я убедилась, что там все сделано, как надо. И что теперь? Я не стану вздыхать. Не стану печалиться. Нет, нужно отметить свое возвращение. Я резко повернулась, ища глазами дворецкого, чтобы распорядиться насчет пира — с музыкой и песнями. И увидела Людовика, который стоял в дверях; по шее у него струился пот, словно он прибежал сюда в великой спешке.

— Людовик…

Я старалась не сравнивать его с Жоффруа. Но не сравнивать было трудно. Невозможно. Людовик, продолжавший играть монаха, еще сильнее похудел и стал непривлекательным, как никогда раньше. Под глазами залегли темные впадины, на скулах после долгих постов сильно натянулась кожа. Волосы так же острижены, челюсти и скулы резко выдаются, как и сухожилия на шее, сколько ее можно видеть из-под власяницы. Я заставила себя не закрывать глаза, но все же отвела их в сторону. Ему уже немного осталось, чтобы стать таким же высохшим и таким же фанатично набожным, как святой Бернар.

— Элеонора!

Он воскликнул так горячо, что я невольно посмотрела на него, внимательно посмотрела. После Витри Людовик редко оживлялся. Сейчас его побледневшее лицо с заострившимися чертами дышало жизнью. Радостным возбуждением. Привычная пелена самобичевания и глубокого покаяния рассеялась, а глаза сияли от какой-то спрятанной в глубине мысли.

— Людовик, я только что приехала…

— Знаю, — перебил он, бросаясь ко мне. — У меня свежие новости.

На скулах его вспыхнул лихорадочный румянец. Отчего-то кровь его забурлила, он едва сдерживал поток слов. Может, он удостоился личной аудиенции у Бога и всех Его ангелов?

— Надеюсь, новости добрые?

— Самые лучшие.

Он схватил меня за руки, наклонился, поцеловал в обе щеки. Ладони у него были горячие и липкие. Влажные губы обжигали мне кожу, словно муж горел в лихорадке. Я почувствовала, как удары сердца сотрясают все его тело, и мне стало тревожно.

— Людовик… Вы здоровы? — спросила я, кладя руку ему на лоб, потом потянула его, усадила рядом с собой на краешке ложа. — У вас горячка.

Прищурившись, я вгляделась в него еще пристальнее. Даже под одеждой было заметно, как страшно он исхудал.

— Вы ели сегодня?

— Нет. Сегодня у меня постный день. Я соблюдаю пост три раза в неделю.

Пресвятая Дева!

— Но это слишком! Вы же больны…

— Да нет же! Послушайте меня! — И он с такой силой сжал мне руку, что я тихонько вскрикнула от боли. — Палестина!

— А что случилось в Палестине?

Я, разумеется, знала историю. Речь шла о католических королевствах, созданных в Святой Земле после победы наших рыцарей над турками в Первом крестовом походе. С нею тесно переплелась история моей семьи. Дед участвовал в том крестовом походе, и Раймунд отправился туда, чтобы стать князем Антиохийским.

— Она в опасности, Элеонора. В величайшей опасности. — Людовик еще крепче сжал мою руку. — Предводитель турок Зенги[62] объявил войну. До меня дошли вести. — От возбуждения он уже впивался ногтями в мое тело. — Войско турок-сарацин[63] во главе с Зенги захватило город Эдессу. Неужели вы не понимаете? Теперь им открыта дорога на Антиохию[64], а потом и на королевство Иерусалимское.

Это не могло не привлечь мое внимание. Раймунд находился в опасности, на него могли напасть в любую минуту.

— Все завоевания Первого крестового похода, все одержанные победы — все пойдет прахом, — продолжал Людовик. — Христианские святыни окажутся во власти турок, и нам запретят их посещать.

— Ну да, понятно. Но как это…

— Мне нужно идти в поход. — Голос Людовика, когда он возвестил об этом, зазвенел, словно колокола, загремел, будто с высоты крепостных стен. — Вы только подумайте, Элеонора! Представьте, что я могу свершить во имя Божие! — Слова так и лились из него. — Я должен собрать сильное войско и спешить на выручку. Я должен спасти христианские государства Палестины от ига нечестивых.

Вторжение на Святую Землю? Новый крестовый поход? Кровь застыла у меня в жилах. На войне Людовика преследуют одни неудачи, в этом уже не приходилось сомневаться. Мне стало жутко при одной мысли о том, что он столкнется с турками.

— Однако же, Людовик, это необходимо обдумать…

Я высвободила руки, обняла его за плечи, чтобы он сосредоточился на мне и рассуждал здраво.

Но убеждать его было бесполезно.

— Я уже все обдумал. Я искуплю этим Витри. Искуплю свои грехи. — Он заговорил тихо, наклонившись близко ко мне, словно поверял свою тайну, а глаза его возбужденно горели. — Я всю жизнь мечтал о том, чтобы пронести орифламму[65] Франции, наше священное знамя, до Святой Земли. Мне было десять лет, когда я поклялся почтить этим память несчастного брата Филиппа, который должен был стать королем. Я поклялся взять орифламму с собою в паломничество и возложить ее на алтарь церкви Гроба Господня в Иерусалиме. Вот и настал мой час. Таково веление Господа Бога, и он за это простит мне грехи мои. Я соберу войско.

— Мудро ли это?

— Это путь к спасению моей души.

Как он глубоко верует в это — а надежды на успех, конечно, нет.

— Я не сомневаюсь, что когда-нибудь вы отыщете путь к спасению души, Людовик, — успокоила я его.

Что за дикие у него намерения! Сомневаюсь, что аббат Сюжер одобрит их. Я погладила Людовика по