стойку бара, производил такое же жуткое впечатление, как толпа разъяренных зулусов в погоне за Рурком. Затем в бар вплывали мужчины-стриптизеры, которые выдергивали из толпы девиц и раздевали их догола прямо на полу, усеянном пробками от пивных бутылок. Владелец бара, канадец Дуг Стил, который при зеленоватом освещении становился похожим на Мефистофеля, наблюдал за этим безумием с довольной усмешкой, как капитан Куртц в своем частном «Иннер-стейшн». К девяти вечера, когда начинали пускать мужчин, охранники убирали пьяных, обнаженных по пояс девушек, заснувших на залитой пивом стойке или распластавшихся на полу, и рядами укладывали их на полу в фойе. Вскоре начинались знаменитые русские драки, ожесточенные, с вытаращенными глазами, с битьем бутылок, швырянием пивных кружек и переломом костей, — побежденных, потерявших сознание, относили вниз к пьяным.
Однажды я пошел на вечер, устроенный знаменитым исполнителем рэпа Богданом Титомиром в его собственной квартире, одновременно служившей диско-клубом, где стекла дребезжали от оглушительной музыки, несущейся из мощных динамиков, и парочки выбегали целоваться на заднем сиденье его «хаммера». Там я впервые увидел Яну, когда она, освещенная строб-вспышками, пробиралась сквозь стелющийся сигаретный дым, мимо блондинок, тесно усевшихся на ярко-синем диване Титомира, мимо сплетенных тел в алькове с полузадернутой шторой к столику с пакетиками кокаина. На ней была крохотная мини-юбка с рисунком из сверкающих глазок Форнасетти, которые соответствовали странному блеску ее глаз при свете люминисцентной лампы, что висела над столиком. Она ловко насыпала себе на руку полоску порошка толщиной с веревку палача и втянула его ноздрями. Потом отбросила назад свои светлые волосы и посмотрела мне прямо в глаза. И вдруг подмигнула.
— Вкусно и полезно, — улыбнувшись, сказала она, цитируя слоган ролика, рекламирующего кашу, и протянула свернутый в рулончик счет.
Позже я нашел ее на пороге квартиры Богдана. Она сидела, свесив руки между колен, и курила. Я опустился рядом. Бросив на меня взгляд, она затянулась сигаретой, зажатой в уголке рта. Мы разговорились.
Яна была типичной представительницей золотой молодежи Москвы — богатая, умная, из привилегированной семьи и — совершенно потерянная. Отец ее раньше служил дипломатом в Швейцарии, мать — из старинной интеллигентной петербургской семьи. В Яну была влюблена половина московских мужчин, и чем презрительнее она их отвергала, тем больше им нравилась. Она обладала поразительной способностью создавать ситуации, которые очень помогали в ее рассянной и прихотливой жизни, уместившейся в двадцать лет. Легкость, с какой она перелетала из одной среды в другую, меняла квартиры, поклонников, места и даты свиданий, просто изумляла, а ее ветреность и непостоянство были положительно невыносимы. Она отличалась невероятно бурным, каким-то стихийным темпераментом, временами становилась капризной и эгоистичной, как ребенок. Яна постоянно подвергала испытаниям свое окружение, появляясь перед ним в самых диких карикатурных образах на самое себя, надевая маску то одной, то другой социальной группы. И, как многие одинокие — в глубине души — люди, она жаждала быть любимой и знаменитой, но предпочитала, чтобы ее любили издалека. И в этом заключался главный парадокс: чем более известной она становилась, тем труднее было любить в ней именно ее.
Мы встречались в «Траме», месте сборищ нуворишей рядом с Пушкинской площадью, со стульями из стальных трубок и матовыми черными столиками, и после легкого, но безумно дорогого обеда она тащила меня куда-нибудь на вечеринку. Одна из них проходила в декорациях, построенных для съемок фильма «Мушкетеры двадцать лет спустя» на студии «Мосфильм», — это был запутанный лабиринт фанерных фасадов восемнадцатого века с балкончиками, переходами и винтовыми лестницами. На крыше кареты, запряженной лошадьми, танцевали девушки в украшенных перьями курточках и в коротких штанишках под восхищенными взглядами красивых парней с прилизанными волосами и в джинсах «босс». Другая вечеринка была в Театре Советской Армии, в нелепом здании сталинской эпохи в форме звезды и с неоклассическими колоннами. Вместо балалаечной феерии, которая устраивается на День Победы, проводилось празднование Дня ярких цветов, вакханальный бред с участием множества длинноногих девиц в стальных бюстгальтерах и обритых наголо мужчин в меховых зеленых шубах. Раза два я мельком видел Яну в больших очках от солнца — видно, у кого-то одолжила — бешено скачущей в танце на краю вращающейся сцены. Стремительно проносясь мимо меня, она выкинула вверх руку со стиснутым кулаком и пронзительно крикнула: «Давай! Давай!»
При всей аморальности московской жизни, мне нравился жар этого костра тщеславия. Я решил, что столкнулся с чем-то темным, трепетным и совершенно неотразимым. Деньги, грех, красивые люди — все это было роковым, обреченным на гибель, эта красота была мимолетной, как Яванские огненные скульптуры. Распаленная энергия красивых обманутых молодых людей и девушек могла бы освещать эту деградирующую страну в течение века, если направить ее в иное русло, не ведущее к саморазрушению и беспамятству.
Мы с Яной встречались почти полгода. Ее яркая личность изменила меня, сделала в чем-то лучше и смелее. Мне не верилось, что это изящное экзотическое существо живет рядом со мною. Не может этого быть, твердил я себе. Я даже не ревновал, когда она по-своему флиртовала и целовалась с другими. Я просто дожидался, когда на меня упадет луч ее очарования, и этого было достаточно. Каждый раз, когда она отказывала всем богатым парням и мы вместе возвращались домой, мне это казалось настоящим чудом.
В редкие моменты она сбрасывала с себя все наносное и становилась кроткой и беззащитной, более юной и простой. Вот эта Яна, которая терпела мое общество, а не эффектная девушка с вечеринки у Богдана, Яна без косметики, в подаренном мною русском морском бушлате и шелковых военных брюках, шагает по Москве в высоких сапогах, к счастью, инкогнито.
Потом случилось то, чего я все время опасался и ждал, — она потеряла ко мне интерес, и я не стал ее удерживать, успокаивая себя тем, что лучше сохранить свою сексуальную энергию для земных существ, чем для этого небесного создания.
Но когда наши встречи прекратились совсем, я затосковал и погрузился в такую тяжелую депрессию, что мне не хотелось вылезать из кресла. «Она могла бы стать отличной первой женой», — с принужденной шутливостью говорил я своему самому близкому другу из «Москоу таймс», репортеру Мэтту Тайби. Я нашел, что моя квартира слишком напоминает о моей неискушенной юности до Яны. Поэтому переехал в квартиру одного своего приятеля на время, пока тот был в отьезде, и целыми днями валялся на его старом продавленном диване и курил. Мне показалось, что необходимо отметить этот трагический момент моей жизни каким-нибудь актом мазохизма, и я попросил Мэтта принести электрическую машинку для стрижки волос. И вот я уселся перед широким окном на десятом этаже, откуда открывался великолепный вид на Кремль, а он сбривал мои школьные локоны, которые густыми прядями падали на разложенные на полу газеты.
Боль от моего решения отпустить Яну без борьбы — по принципу «лучше сейчас, чем потом» — оказалась глубже и сильнее, чем я думал. Меня терзала мысль, что я не откликнулся на зов Яны с ее эксцентричными причудами, потому что не смог вырваться из объятий здравого смысла. Эта разлука помогла мне повзрослеть. Ничего, думал я, со временем рана заживет, почти не оставив следа, и я буду жить дальше, как и прежде. Мне было горько, потому что моя подростковая тяга к богемной жизни оказалась не чем иным, как притворством, и я чувствовал себя униженным, так как ясно сознавал: Яна ушла потому, что я не смог ее удержать. Все это заставляло меня жестоко страдать, и я спасался тем, что с мстительным чувством возвращался к своей прежней, постыдной жизни, пытаясь заглушить боль сексом, а унижение — бравадой. Какое-то время это помогало.
Примерно через полгода моя страсть к Яне утихла, и я ощущал лишь слабый укол в сердце, когда натыкался на ее фото в «Птюче» или в других глянцевых журналах, описывающих дикие фокусы столичной молодежи в элитных клубах. Я был ее новым другом, которому не суждено было стать старым — слишком мало времени, слишком много знакомств. Но мне нравилось думать, что среди тысяч отвергнутых мужчин, забытых впечатлений и вечеринок, где-то в невероятном калейдоскопе ее памяти мелькает порхающей бабочкой и мой образ. Яна была слишком прекрасна, слишком совершенна для того, чтобы жить, поэтому я почти не удивился, когда осенью 1996 года как-то поздно вечером мне позвонил наш общий знакомый и сообщил, что Яну нашли изнасилованной и убитой недалеко от станции метро в одном из спальных районов столицы. Ни у кого — а тем более у милиции — не было ни малейшего представления о мотивах
