ответила теплым пожатием руки.
Не желая беспокоить постояльцев, Мервин на цыпочках шел к своему номеру. К его удивлению, там горел свет и внутри явно кто-то был. Очевидно услышав шаги Мервина, человек распахнул дверь. Ослепленный падавшим из комнаты светом, Мервин не видел лица человека, но спросил, что он здесь делает.
— Чиним электричество, — спокойно объяснил тот. — Но мы уже закончили.
После ухода «электриков» Мервин тяжело опустился на кровать. Даже здесь, в Средней Азии, КГБ не оставлял его в покое. Потом он заметил на столе два пустых стакана. Очевидно, тайные агенты во время работы любили немного выпить.
Дрожа от холода, он разделся и забрался в постель. В дверь тихо постучали. Подумав, что это Вадим, Мервин встал и отпер ее. Но это была Нина. Она игриво втолкнула его в комнату. Он вытеснил ее в коридор. Не хватало ему скандала с изнасилованием! Он мгновенно представил себе, как ее нежные объятия превратятся в железную хватку, а сотрудники КГБ только и ждут в коридоре, когда она станет звать на помощь. В итоге он провел ночь в ледяной постели и в полном одиночестве.
Московский Государственный университет размещается в грандиозном, в тридцать шесть этажей, сталинском небоскребе — в то время самом высоком в Европе. На просторной площади перед зданием установлены гигантские статуи студентов и студенток, которые, подняв взгляд от своих учебников и инженерных инструментов, доверчиво смотрят в светлое будущее. По масштабам это невозможно даже сравнивать с разбросанными по всей территории Оксфорда зданиями колледжей из песчаника.
Руководство университета предоставило Мервину комнату в «гостиничном» крыле, собственно ничем не отличающуюся от остальных пяти тысяч комнат общежития, кроме того, что иностранцам полагалась такая роскошь, как горничная.
В маленькой комнате умещались лишь диван-кровать, письменный стол и встроенный шкаф. Огромное окно, соответствующее монументальности фасада, совершенно не отвечало размерам комнаты.
Тем не менее Мервина не оставляло приподнятое настроение. Университетский быт представлял собой полную противоположность его роскошной, но замкнутой жизни дипломата; все здесь было скромным и типично советским. А главное, Мервин чувствовал себя гораздо свободнее, чем в посольстве. Правда, снаружи постоянно дежурили оснащенные радиосвязью автомобили КГБ, готовые в любой момент последовать за выходящими иностранцами, но слежка велась от случая к случаю, и студенты, хотя и соблюдали осторожность, общались с Мервином куда непринужденнее, чем остальные русские.
Еще в посольстве он принял решение питаться непременно в столовой и, по возможности, пользоваться общественным транспортом. Теперь Мервин получал в студенческой столовой тонкие, как бумага, котлеты, жидкий суп и водянистое картофельное пюре. Ему приходилось ездить в битком набитых вагонах метро или автобусах, вдыхать крепкий запах пота и огуречного рассола, но ему это нравилось.
Старый друг и сокурсник Мервина по колледжу Св. Антония и по фестивалю француз Жорж Нива полностью разделял его стремление вживаться в советскую среду. Жорж жил на одном этаже с вьетнамскими студентами. По всему коридору разносился запах еды, которую они готовили: куриные ножки, обильно посыпанные острым перцем, и капустный суп с чесноком, от которого Жоржа постоянно тошнило.
— Это меня убивает! — жестикулируя с истинно галльской горячностью, жаловался он Мервину, когда заходил к нему отдохнуть в тишине и выпить чаю с бисквитами. — Я просто не могу так жить!
Жоржа привела в Москву страстная любовь к русской литературе. Вскоре после поступления в университет он стал завсегдатаем литературных вечеров у Ольги Всеволодовны Ивинской в Потаповском переулке. Ивинская — возлюбленная Бориса Пастернака и прообраз Лары в «Докторе Живаго» познакомилась с поэтом еще в 1946 году. За свою связь с Пастернаком она дорого заплатила. В 1949 году ее посадили на пять лет за отказ признать своего любимого британским шпионом. Тогда она была беременна от Пастернака, но в тюрьме потеряла ребенка. Только после смерти Сталина она смогла вернуться в Потаповский переулок, и ее связь с поэтом возобновилась. Но Пастернак всю жизнь мучил Ивинскую, отказываясь бросить жену и детей. Он жил на две семьи: завтракал и проводил день с Ольгой, затем вежливо раскланивался с ее гостями и уходил к жене и детям.
Ирина Емельянова, дочь Ольги от первого мужа, который покончил собой в 32 года, была очаровательной жизнерадостной девушкой, страстно увлекающейся литературой и балетом. Жорж влюбился в нее без памяти и спустя несколько месяцев после их знакомства сделал ей предложение. Пастернак поздравил молодую пару на своей даче в Переделкино, куда съехалось множество гостей. Жорж пригласил Мервина, собираясь познакомить его с Пастернаком, но Мервин отказался, объяснив тем, что он слишком застенчив. «Мне нечего было сказать Пастернаку», — как-то признался он мне.
Я часто размышлял об этом странном отказе, потому что он явно противоречил тогдашней склонности моего отца к риску и опасностям. Возможно, причина сего заключалась в том, что он легко и непринужденно чувствовал себя только в кругу друзей или людей, равных ему по социальному положению, и терпеть не мог светских мероприятий — черта, свойственная ему и по сей день. Крайне замкнутый от природы, он всегда поражал меня умением скрываться в своем мирке, не желая допускать в него посторонних. Его кабинет в Лондоне, скромные квартиры, которые он занимал во время своих разъездов с чтением лекций, — все сразу превращалось в маленькое мужское гнездышко, куда он мог уединиться с горами своих бумаг, заварным чайником и любимым Бахом. На общественные мероприятия он обычно надевал поношенные рубашки, приобретенные за два фунта в магазинах благотворительной распродажи, и твидовые пиджаки с отвисшими карманами; там он стоял где-нибудь в уголке, с вымученной улыбкой, выжидая момент, когда можно будет уйти. Из-за той же застенчивости он даже не дождался окончания моего свадебного ужина. Я попрощался с ним на лестнице отеля «Сплендид» на острове Буюкада, недалеко от Стамбула, а он, в своем старом смокинге и в бежевом плаще, тепло поблагодарил меня за хороший вечер под грохот вырывающейся из зала музыки, которую исполняли разгулявшиеся молодые цыгане.
— Вообще-то я не очень люблю большие сборища, — пояснил он и зашагал к нашему дому, одинокий в свете вечерних фонарей.
¦
Вскоре после помолвки Жоржа Вадим пригласил Мервина отметить в ресторане «Прага» защиту своей кандидатской диссертации в Институте восточных языков. За столом собрались в основном пожилые ученые, научный руководитель Вадима и заведующий кафедрой. Напротив Мервина сидел изысканно одетый мужчина, старше его лет на пять, с резко выделяющейся седой прядью в черных волосах. Вадим шепнул Мервину, что это Алексей, «научный референт» его загадочного дядюшки, но не познакомил их. Алексей произнес длинный остроумный тост. Мервин беседовал со своими невозмутимыми соседями и слишком много выпил.
Через несколько дней к нему зашел Вадим и передал приглашение Алексея на балет в Большой театр. Мервин был удивлен и польщен. Он предположил, что Алексей хочет познакомиться с иностранцем, и принял приглашение.
Алексей в элегантном заграничном костюме держался солидно и уверенно, как типичный представитель послевоенной московской номенклатуры. В разговоре выяснилось, что он часто бывает за рубежом. На руке его высокой и стройной жены Инны Вадимовны Мервин заметил красивый золотой браслет с миниатюрными часиками. Алексей гордо заявил, что его жена — «типичная советская женщина». Мервину невольно вспомнилась его горничная Анна Павловна, которая втискивается в полный автобус с авоськой, где лежат пакеты с яйцами, купленными в университетской столовой. Она казалась Мервину более типичной советской женщиной.
Вечер прошел с успехом. Алексей любил балет, и они с Мервином оживленно беседовали во время антракта, тогда как приверженный плотским радостям Вадим кружил в буфете, поглядывая на девушек. Алексей стал регулярно звонить Мервину и приглашать в самые престижные рестораны Москвы —
