Россия... А несработка эта уже фактом истории стала. Они сами её фактом сделали, теперь захотели бы даже, а повернуть не могут, не по ихней уже — по своей инерции всё пошло... по парадигме — так, вроде, нынче говорят? По ней, родимой... Бесы во зле вообще останавливаться не умеют, не могут, это у них дефект такой, родовой. Перебирают с избытком, и в этом причина пораженья — всегдашняя. Так что не позавидуешь им. Нам, само собой, тоже.
— Вы так-таки и думаете?..
— А один мой господь знает, что я думаю, — не усмехнулся, нет — именно улыбнулся Алексей, неожиданно и, пожалуй, весело, в лучиках морщин у глаз притопил усталость. — И никто больше, никакие чернокнижники, — вроде как пояснил малость он эту непонятную им весёлость. — У него-то в запасе всегда на один, это уж самое малое, ход больше. Как ни считай, всегда вариантов будет эн плюс единица — божья. Нет, не просчитывается это. Принципиально.
— Ну да, этакий козырь в рукаве, — раздраженно сказал Мизгирь, и его-то раздраженность эта, в отличие от поселянинской весёлости, была Ивану более чем понятна: речь-то о сущностном, исторически важном зашла, и пускаться тут в изыски и споры вероисповедного толка, чуть не в догматику... — Да, непредвиденность большая существует в природе, в реале; но и политические есть, экономические там и прочие законы, вполне объективные — по которым замысел и исполнение сообразуются точно так же, как... стрела, положим, и цель. Вы что-то имеете против таких законов?
— Не скажу, что нет. Только это вот самое неуменье зла останавливаться — чем не закон тоже? Почище ваших, еще посмотреть — кем писанных... А означает это для зла очень нехорошую потерю манёвренности — со всеми хреновейшими для него последствиями... — Обдуманное говорил однокашник, в этом не откажешь, и не в первый уже раз удивлял его: когда успевает? А тут мало было успевать читать всю прорву неподцензурной теперь литературы, какую тот пачками закупал, кажется, в свою уже неплохую-таки библиотеку; тут, считай, заново учиться думать надо, да и выражать в словах тоже... — А то, о чем сказал я, вообще поверх законов — всяких. Поверх. — Зевнул, явно утрачивая интерес к разговору; и уж будто вдогонку тому интересу несбывшемуся пальцем прокуренным по подносику еще пристукнул: — Ничего, даст бог — и здесь, и на том континенте сыщем этих, в логове самом... Замараем им воротнички.
Владимир Георгиевич замер будто, слушая это, в себя ли, далеко ли куда глядя, умел слушать и слышать, когда надо; и встал, шагнул в закутке своём к окну, повернулся резковато на светлом его, нежданно проголубевшем поздненоябрьским небушком фоне, лицо его готовно улыбалось:
— О-о, чтобы в такой уверенности быть, надо... Надо многое иметь и уметь!
— Сумеем. И не захотят, а научат. Наука битьём — она не сразки, может, доходит, тут ещё понять надо, за что бьют; да зато крепко сидит. Чтоб задница дольше головы помнила.
— Нет-нет, согласен, тут не бороться нужно даже — драться!.. И по-нашенски, страшно они этого не любят... как это вы сказали — ассиметрично? В этом есть смысл. Но вот ситуация... Реальность — дерьмо, но её надо знать...
— Рассорилась она вконец с реалиями, люмпен-интеллигенция наша, как её Иван Егорович называет, — подал вдруг негромкий голос, поддержал Левин, его большие, переносицу стеснившие глаза были серьёзны. — Расплевалась, вдрызг. Я бы даже назвал это отказом от реальности, вот где опасность...
— Да-с, люмпен-интеллигенция вдобавок к люмпен-элите — это ж адская смесь... К нему именно адресоваться приходится, к аду. — Мизгирь со значением покивал сам себе, с тою же значительностью на них глянул. — Уж не знаю, как насчет бога вашего, сомнений здесь более чем... А вот так называемый дьявол наличествует во всей своей определенности и, не побоюсь сказать, мощи — проявившейся вполне. И мощь эта, может быть, не только посюстороннего, так сказать, земного, но и метафизического свойства... вы не находите?
— Находить-то нахожу. Но вот что-то с логикой у вас...
— Понимаю! — чуть не возликовал тот — любивший, по его же словам, когда схватывали на лету. — Понимаю. Я-то с сомненьями своими грешными о вашем боге именно, полномерном, если можно так выразиться, абсолютном... И, разумеется, против абсолютизации сатаны — да, не желал бы.. Однако теодицея для меня совершенно неразрешима, увы... ну, не могу подыскать оправданий богу и твари его, человеку и природе этой клятой. Но же возможен еще один вариант, в истории мысли человеческой небезызвестный: о равновесии великом того, что мы именуем добром и злом — в наших, прямо сказать, убогих понятиях о том и другом... отъявленно-примитивных, да, всем реалиям противоречащих, всему строю мироздания, прямым и недвусмысленным законам его, прошу заметить — нейтральным ко всяким этим человечьим штучкам-дрючкам моральным, и равнодушным, если не сказать хуже!.. Мы завязли в идеалах придуманных, как мухи в меду. В одностороннем застряли, тогда как противник наш, по-видимому, оперирует в двустороннем понятийном ряду, в двухсоставном реале и, соответственно, с куда большими степенями свободы в действиях, — не похоже? И двухсоставный в метафизическом плане равновесный мир, двумя, знаете ли, демиургами устрояемый в полном соответствии с диалектикой, даже в диалектическом единстве... почему нет? А чаши весов временами-эонами клонятся понемножку то в одну, знаете, то в другую сторону... Бытует — и не в быту, а в бытии именно, — и такой взгляд на эту а-агромадную посудную лавку, где вечно, перманентно что-нибудь бьётся...
— А вот об этом у нас спора не выйдет.
— Да? Отчего ж, позволительно спросить?
— Потому что я не хочу. Не считаю нужным и возможным для себя... Ладно, — сказал, подымаясь со стула, Алексей, по привычке старой по карману хлопнул, курево проверяя. — А за кофе спасибо. Хорошее, нигде такое, как у вас, не пил. Где раздобыли? — на аппарат кивнув, спросил у Мизгиря — откровенно ухмыльнувшегося. — Кафешку в клубе хочу завести. А то слоняется вечерами молодежь, приткнуться негде, посидеть...
— Увы, там уже нет, — развел тот руками. — Их вообще поставляли только по спецзаказам. Да, впрочем, мельничку, а к ней электрочайник, больше ничего и не нужно. А главное же, кофе хороший, свежепрожаренный — и не жалеть, погуще... Нет, единицами такие поступали, чуть ли не через МИД.
— И без педерастов как-нибудь обойдусь. Найду.
— Како вы, однако... — всё улыбался Владимир Георгиевич — благожелательно с виду, но и колючести в глазах, кажется, даже пренебреженья некоего ко всему не в силах скрыть уже, достало чем-то его... безрезультатностью спора-разговора этого достало? И к Ивану обратился, унимая ли себя, другим ли раздраженьем замещая неудовольствие своё: — Лоханку комсомольскую открывали, сегодняшнюю? Нет? Тогда не расплескайте... Преглупейшая передовичка, доложу я вам... ох, раскатаю! По брёвнышку, как один знакомец мой говаривал, спился благополучно потом...
— А есть нужда связываться? Надо глянуть.
— Есть, уверяю-с! И не мы, а они будут, воленс-неволенс, на наш вящий интерес работать. И себе в ущерб, опровергая!..
— Гляну.
— Как там на селе у вас... читают нас? — поинтересовался Левин, листнул блокнотик и ручку изготовил. — Сколько вам номеров оставлять теперь?
— Десятка полтора, может... ну, два. Подписку организуем — побольше наскребём. — И усмехнулся, не очень-то и весело. — Два, да. Населенья-то ещё хватает, а вот народа...
Они перешли в кабинет базановский, покурили.
— Нет, надеяться не на кого, — сказал опять Алексей, тяжело. — Только на силёнки свои. Окапываться надо, вкруговую. Маслозаводик в придачу к маслобойке делать буду, с полным профилем, оборудованье приглядел тут по дешёвке, без дела валяется. Мельницу расширю, с крупорушкой чтоб, да и цех зимний открыть ещё, по ширпотребу. Чтобы на сбыт всё сразу, на денежку, без посредников. Иначе сядем — голым задом да на ежа, тоскливо придётся...
— Да, тут и про идеи, пожалуй, забудешь...
— Путную не забудешь, если сам найдёшь. А то всё занять её, русскую, хотим — из прошлого старья, у премудрых классиков, у офеней всяких нынешних, шарлатанов... И дивимся, что — дохлая. А она только в деле правом живёт, в малом пусть. И вы как-то всё в общем рассуждаете... «воопче», это и в газете у тебя:
